Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

— С водой-то все же как? — переспросил Мамутов.

— Тугодум ты, Мамутов, тугодум. — Сержанова начала раздражать непонятливость хозяина. — Говорю же, не воду Даулетов ищет, а наши ошибки. Думаешь, мои только? Нет, братец, наши. Цифирьки те красовались не в одних лишь моих отчетах, но и в твоих тоже. А ты их с трибун произносил, когда нам премии да вымпелы вручали. А запиши мы в справке шестьсот кубов на центнер — были бы премии? Как же, жди! Мы с тобой, ладно, обойдемся и без премий. Люди мы состоятельные. Ты вот курицы для гостя не пожалел, — съязвил Сержанов. — А рабочим что скажем? Их за что обижать? Кому как не нам, руководителям, о своих людях позаботиться? Подумай над этим, Мамутов.

— Думаю, — отозвался секретарь. Слово произнес медленно и протяжно. Похоже, и впрямь задумался.

— Подумай, подумай! Потом возьми листок бумаги, сядь и напиши в райком, а хорошо бы еще и в газету.

— Что писать? — Мамутов встрепенулся.

— Вот это самое и пиши. Как новый директор начал с недоверия к коллективу, с подозрительности, с желания опорочить все многолетние достижения хозяйства. А сам сосредоточился на решении бытовых вопросов, будто он не директор, а завхоз, чем ставит государственные планы под угрозу срыва.

— Складно у вас выходит, Ержан-ага. Может, без меня обойдетесь, сами и напишете?

— Мне нельзя. Неужели не понимаешь, как это воспримут, что люди скажут? — Сержанов уже не шутя злился на Мамутова. Мямля, телок. Нет, это не боец. Да что там, был бы бойцом, не взял бы его к себе Сержанов, не сделал бы секретарем. Знал, кого назначал, вот теперь и расхлебывай.

Знать-то знал, но не до конца. Был прежде Мамутов учителем. Историю преподавал в местной школе и хотя не достиг никаких высот — ни в директора, ни даже в завучи не вышел, но дело свое знал и любил. Любил возиться с ребятами, делать с ними стенгазеты и монтажи к праздникам, организовывать всяческие сборы и слеты, мастерить с учениками наглядные пособия, ходить с ними в походы. Сержанов переманил его в совхоз, согласовав с райкомом, выдвинул в секретари. Говорить человек умеет, писать — тоже, в наглядной агитации разбирается. Чего еще? Ничего другого от совхозного парторга прежний директор и не требовал.

Мамутов долго колебался, понимая, что при директоре «Жаналыка» он будет чем-то вроде тамады. Но Сержанов обещал жилье, — учительская квартира стала тесновата, все же семеро детей да сам Мамутов с женой, — и зарплата секретарская побольше учительской ставки. Тоже не густо, но побольше. Поколебавшись, Мамутов сдался, еще и то принимая в расчет, что не простит Сержанов оскорбления — а любой отказ он считал для себя личным оскорблением, и только так, — не простит и отыщет способ выместить обиду.

Согласился. Жалел ли потом? Некогда было жалеть. Закрутила текучка. То одно, то другое, то просьба, то поручение, а Мамутов был человеком исполнительным и добросовестным.

Вошла хозяйка. Внесла блюдо, а на нем дымилась малиново-желтая, сверкающая маслеными боками курица, только-только из котла.

— Не гневайтесь на хозяйку, дорогой Ержан-ага! — повинилась женщина, опустив блюдо на кошму у ног Сержанова. — Руки у меня не быстрые, хоть и торопила их.

«Хороша пеструха! — глянул аппетитно на блюдо Сержанов. — Однако все же не барашек».

— Прости, келин! — сдерживая все еще кипевшую в душе злость, сказал Сержанов. — Не до угощения мне сегодня. Времени в обрез. В другой раз как-нибудь. Прости уж...

Он встал. И когда выпрямился во весь свой рост, то едва не уперся головой в потолок. Не для Сержанова был этот дом. Маленьким людям здесь жить.

Не оглядываясь, пошел к двери. Мамутову бросил через плечо:

— Разговор пусть здесь останется.

— Язык проглочу, — шутил Мамутов или серьезно — не разберешь.

— Не глотай язык. Он тебе еще пригодится.

В тот же день и почти в то же время на другом конце аула входил в чужую дверь и Даулетов. Он явился к старому Худайбергену и принят был, как велит обычай, вежливо, но не более того.

— Высокий гость — честь для хозяина, — сказал Худайберген, но не приметил Жаксылык, чтобы старик особенно гордился этой честью.

— Уважаемый Худайберген, не называйте, пожалуйста, гостем того, кто пришел одалживаться.

— Да, да, — кивнул старик. — Понимаю. Сам приехал, жену еще не перевез. Один без хозяйки. Муки? Соли? Чаю?

— Нет, нет. Мне бы мозгов, — Даулетов улыбнулся. — Хотел занять у вас, аксакал, ума-разума. Знания ваши мне нужны. Вы один из старейшин, кто лучше сможет рассказать об ауле, о людях, о совхозе.

Даулетов вежливо поклонился, считая, что теперь очередь Худайбергена. Но старик молчал, понуждая Жаксылыка продолжать разговор самому. Хуже нет, если приходится говорить, когда надо бы уже слушать. Тут того и гляди скажешь какую-нибудь чушь. Но делать нечего, и Даулетову пришлось продолжать.

— На недавнем собрании вы один, уважаемый Худайберген, выступили против Сержанова...

Ну вот и сказанул. Ведь слова эти можно было истолковать и так: собираю, мол, улики против своего заместителя, а у вас, судя по всему, на него обида, так не поможете ли мне? Неудобно получилось. Понял это Даулетов и заторопился, скороговоркой-скороговоркой стал выпутываться из неудобного положения.

— Я к тому, что, значит, были у вас веские причины. Хотя, казалось бы, совхоз благополучный, по производству основных видов продукции план выполняет. Но вы, Худайберген-ата, с вашим умом и опытом, видимо, знаете что-то такое, чего другие еще не поняли. Я же человек новый, мне эти знания очень нужны. Потому и хотел занять их у вас.

— Не дам, — отрезал старик. — Не вернешь потому что.

— Зачем вы так, Худайберген-ата? Не водится за мной такого. Долги всегда отдаю аккуратно.

— Не водится, не водится, — пробурчал старик. — Вот я пчел держал, а потом гусениц шелкопряда. Так их я́ заводил. А тараканы сами завелись, не знаю, как избавиться. Не водится — заведется. Дрянь — она