Иосиф Сталин в личинах и масках человека, вождя, ученого - Борис Илизаров

– Он просто гений. Вот он написал статью, она мне понравилась, приезжайте, я вам покажу. Сколько у нас молодых и талантливых авторов в провинции живет, а мы их не знаем. Кто должен изучать кадры, кто должен привлечь хороших и талантливых людей с периферии?

Когда Ильичев приехал, вождь в одиночестве прогуливался по кабинету. Дал рукопись. Ильичев быстро ее прочитал, дошел до последней страницы. Внизу подпись автора – И. Сталин.

Ильичев с готовностью произнес:

– Товарищ Сталин, мы немедленно останавливаем газету, будем печатать эту статью.

Сталин сам радовался тому, как разыграл главного редактора “Правды”.

– Смешно? – спросил он. – Ну что, удивил?

– Удивили, товарищ Сталин.

– Талантливый молодой человек?

– Талантливый, – согласился Ильичев.

– Ну что же, печатайте, коли так считаете, – сказал довольный вождь.

На следующий день “Правда” вышла со статьей “Марксизм и языкознание”. Потом ее пришлось изучать всей стране»[1067].

Так благодаря «протекции» стареющего «корифея науки» статья «талантливого молодого человека» появилась на страницах «Правды». Без сомнения, готовил он ее наедине и втайне от всех.

Глава 7

И. В. Сталин «Относительно марксизма в языкознании»

Концепция

20 июня 1950 года «Правда» опубликовала большую статью Сталина «Относительно марксизма в языкознании» и наконец-то статью П. Черных «К критике некоторых положений “нового учения о языке”». Возможно, последнюю точку в своей работе Сталин поставил незадолго до 18-го числа того же месяца. В этот день он направил строго секретное письмо на бланке ЦК, приложив к нему машинописные экземпляры своей работы:

«Строго секретно.

Всесоюзная Коммунистическая Партия (большевиков).

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ.

№ П 20

18 июня 1950 г.

Т.т. Берия, Булганину, Кагановичу, Маленкову, Микояну, Молотову, Хрущеву.

Посылаю статью по вопросам языкознания. Прошу дать свои замечания. Если до вечера понедельника не будет замечаний, буду считать, что статья одобрена, и я буду иметь возможность направить ее в “Правду” для напечатания в дискуссионном листе, выходящем во вторник. Если же будут замечания, я готов созвать восьмерку для обсуждения.

Никаких замечаний не последовало. Может быть, за исключением Берии и Молотова, все остальные члены высшего партийного органа втайне восприняли и дискуссию, и участие в ней вождя как очередную блажь стареющего диктатора. Во всяком случае, Хрущев в воспоминаниях именно так оценивал этот эпизод последних лет жизни Сталина, оказавшегося, по его мнению, почему-то под влиянием своего земляка Берии, «не раз у него обедавшего»[1069]. Хрущев, видимо, так никогда и не узнал о том, что Чикобава, назначенный после завершения дискуссии директором института, в котором работал, через год-полтора будет снят со всех постов за причастность к так называемому «Мегрельскому делу». По этому же делу будет снят со своего важного партийного поста и официальный инициатор дискуссии Чарквиани. Смутная угроза «Мегрельского дела» нависнет и над самим Берией. Сталинская игра с «национальными» проблемами продолжалась до последнего дня его жизни.

Сталин, конечно, не рассчитывал на замечания со стороны партийных товарищей. Впрочем, какого рода замечания могли сделать сталинские выдвиженцы, пусть и искушенные политиканы и самонадеянные чиновники, но люди малокультурные и не очень образованные? Как ни оценивай, но работа Сталина была посвящена сложнейшим научным проблемам. Да и не их это было дело разбираться в проблемах лингвистики, генетики, теоретической физики или в тонкостях поэзии, драматургии, кино или классической музыки и т. д. Сталин это понимал и после смерти Жданова все чаще явно с удовольствием и не без все возрастающего высокомерия открыто брал на себя роль высшего и единственного интеллектуального авторитета и теоретика. Ему до всего было дело, и он считал, что способен разобраться в любых или почти в любых вопросах бытия. Письмо к соратникам носило формальный характер и служило всего лишь сигналом начала главного акта дискуссии. Давно прошли те времена, когда у него в соратниках числились Бухарин, Рыков, Томский и даже Зиновьев и Каменев и когда в комбинациях с ними в ЦК действительно образовывались то антитроцкистская «восьмерка», то «семерка», то «девятка» или еще какая-либо тайная партийная группировка. Замечаний от «восьмерки» 1950 года не последовало, и «Правда» опубликовала работу Сталина в том виде, как он ее представил.

Сейчас невозможно установить точное время, когда Сталин приступил к работе над статьей. Обычно он проставлял даты только после завершения очередного труда. Но на рукописях и черновиках именно этой работы даты нет. Исходя из обстоятельств, предшествовавших появлению работы, и из ее контекста, можно достаточно уверенно предположить, что Сталин задумал ее накануне или во время первой встречи с Чикобавой 10 апреля 1950 года, то есть в то же время, когда у него окончательно созрел замысел организации кампании по развенчанию академика Марра. О том, что решение принять личное участие в дискуссии, возникло у Сталина во время встреч с Чикобавой, косвенно подтверждается и тем, что первая проблема, которую Сталин выделяет в своей статье, возможно, и была той самой, которая вызвала у них наибольшие разногласия. Напомню: Чикобава вспоминал о том, что они спорили и, значит, не во всем соглашались. Разногласия, похоже, возникли по поводу того, считать ли язык частью надстройки над экономическим базисом общества, как это обосновывал Марр, или же нет? В сталинском официальном марксизме все общественные явления строго относились или к базису, или к надстройке и вне их не могли существовать. Чикобава здесь следовал за Марром, понимая, что отнести язык, наряду с экономикой, к базисным явлениям не позволяет здравый смысл, а пересматривать самую суть марксистской политэкономической и историософской доктрины ему не дано, да и кто бы это позволил? А Сталин уже давно себе все позволял. По мере необходимости он без особого трепета пересматривал устоявшиеся доктрины или заново обосновывал очередные «незыблемые марксистские» положения. По своей натуре он мало чем отличался от обычного партийного догматика ленинского призыва, но, в отличие от них, он был догматиком ровно настолько, насколько это было полезно ему и его режиму. Когда возникала необходимость, он не цеплялся за устоявшиеся положения, а отбрасывал их как залежавшийся хлам. Для упиравшихся противников или для замешкавшихся, не успевших перестроиться функционеров у него был заготовлен хорошо отработанный «встречный» ход – обвинение их в догматизме, начетничестве, талмудизме, механицизме и вульгаризаторстве марксизма. Всерьез возражать ему уже давно никто не смел, так как по крайней мере с середины 30-х годов он являлся единственным непререкаемым теоретиком марксизма-ленинизма в стране.