Дом свиданий - Ален Роб-Грийе

А вот сэр Ральф, прозванный Американцем, возвращается, в который уже раз, в новый район Колун, к Маннеру. Снова хочет попытать счастья, поскольку никто другой на территории концессии не в состоянии достать той огромной суммы, которая необходима для выкупа Лауры. Если потребуется, он пойдёт на самые крайние средства, чтобы убедить миллиардера. Забыв о лифте, пешком поднимается на восьмой этаж. Дверь квартиры приоткрыта, дверь квартиры, несмотря на столь поздний час, распахнута настежь, дверь квартиры закрыта — какое это имеет значение? — Маннер сам выходит, чтобы её отворить, а возможно, это делает служанка-китаянка или заспанная девушка-евроазиатка, разбуженная наконец бряканьем колокольчика, настойчивым электрическим звонком, ударами кулака в дверь. Какое всё это имеет значение? Как бы то ни было, Эдуард Маннер ещё не ложился. Он никогда не ложится. Спит в кресле-качалке одетым. Давно уже не может заснуть, самое сильное снотворное на него не действует. Он мирно спит в своей кровати, но Джонсон требует, чтобы его разбудили, он ждёт в салоне, отталкивает испуганную служанку и силой врывается в спальню Маннера; всё это не имеет никакого значения. Маннер принимает Джонсона за своего сына, он принимает его за Джорджа Маршата или Маршана, за господина Чана, за сэра Ральфа, за царя Бориса. Это ровно ничего не меняет, поскольку в конце концов он всё равно отказывает. Американец настаивает, Американец угрожает, Американец умоляет. Эдуард Маннер отказывает. Тогда Американец хладнокровно вынимает револьвер из правого (левого?) внутреннего кармана смокинга, тот самый револьвер, который он недавно (когда?) вынул из шкафа или комода в своём гостиничном номере, из-под стопки выглаженных и накрахмаленных белых рубашек… Маннер смотрит на него с бесстрастной улыбкой и медленно покачивается в кресле. Джонсон снимает револьвер с предохранителя. Эдуард Маннер не перестаёт улыбаться, ни один мускул не дрогнул на его лице. Он похож на восковую фигуру. Голова Маннера то поднимается, то опускается. Джонсон досылает патрон в ствол и спокойным жестом вытягивает руку с оружием в сторону груди Маннера, которая то поднимается, то опускается, через раз, напоминая движущиеся мишени на ярмарках. Джонсон говорит: «Значит, нет?» Маннер даже не отвечает, по-видимому, он не верит, что всё это серьёзно. Джонсон тщательно целится ему в сердце, рука движется в такт качающемуся креслу, вверх, вниз, вверх, вниз, вверх… Все выстрелы прицельные. Джонсон прячет во внутренний карман ещё тёплый пистолет — кресло не перестаёт равномерно качаться, всё медленнее и медленнее — и выбегает на лестницу. В темноте ему кажется, что, когда он пробегает, двери на каждой лестничной площадке открываются, но он в этом не уверен.

Перед домом, на аллее, у самого тротуара его ждёт старое такси с поднятыми стёклами. Не задавая водителю вопросов, Джонсон быстро открывает заднюю дверцу и садится. Машина тут же срывается с места, и не проходит и нескольких минут, как она уже на пристани. Паром как раз отчаливает; не обращая внимания на кассира, который тщетно пытается его задержать, Джонсон успевает в последнюю минуту вскочить на судно. И оказывается в окружении молчаливых коренастых мужчин в синих комбинезонах и чёрных халатах, которые спешат на работу, хотя солнце ещё не взошло. Пока паром плывёт, Джонсон соображает, что в запасе у него как раз столько времени, чтобы добраться до порта Абердин и успеть к шести пятнадцати на джонку. Но сойдя с парома в Виктории и усевшись в такси, он приказывает ехать в противоположном направлении, на Небесную Виллу: он не может покинуть Гонконг, не повидав Лауру. В последний раз он попытается уговорить её ехать с ним, хотя и не выполнил своего обещания.

Сквозь пронзительный и непрерывный звон ночных насекомых быстрым шагом идёт он через парк к голубоватому свету, падающему от дома; пересекает холл, затем опустевший салон. Все двери открыты. Кажется, что даже прислуга исчезла. По парадной лестнице поднимается вверх, но уже медленнее. Проходя мимо комнаты леди Авы, видит, что и здесь дверь распахнута, и бесшумно входит. Старая госпожа лежит в своей огромной кровати, напоминающей катафалк, с двумя свечами по бокам. У её изголовья неподвижно стоит Ким; неужели она провела здесь целую ночь? Джонсон подходит ближе. Больная не спит. Джонсон спрашивает, приходил ли врач и как она себя чувствует. Леди Ава спокойным голосом отвечает, что умирает. Она спрашивает, наступила ли уже ночь. «Нет, ещё нет», — отвечает Джонсон. Леди Ава шевелится, с трудом поднимает голову, словно ищет что-то глазами, и говорит, что должна сообщить ему нечто важное. И начинает рассказывать о том, как арестовали бельгийских торговцев, которые прибыли недавно из Конго и собирались основать фабрику по производству героина… и т. д. Но постепенно теряя нить, вскоре совсем её обрывает и спрашивает, где собаки. Это её последние слова.

Этажом выше дверь в комнату Лауры тоже распахнута. Джонсон вбегает, охваченный внезапным страхом: ему кажется, что за время его отсутствия случилось какое-то несчастье… И только оказавшись посреди комнаты, замечает лейтенанта в шортах защитного цвета и белых гольфах. Он резко оборачивается и видит, что дверь закрылась, а перед ней, преграждая ему путь, замер солдат с автоматом. Джонсон медленным взглядом обводит комнату. Второй солдат стоит у задёрнутой шторами оконной ниши и пристально смотрит на него, сжимая обеими руками нацеленный прямо ему в грудь автомат. Лейтенант, неподвижный, как и полицейские, не сводит с него глаз. Лаура лежит на меховом покрывале между четырьмя столбиками, поддерживающими над кроватью что-то вроде балдахина. На ней облегающий халат из золотистого шёлка, с маленьким стоячим воротничком и длинными рукавами по китайской моде. Она лежит на боку, одна её нога согнута в колене, другая выпрямлена, голову подпирает рука; она смотрит на него, не шевелясь, и ни один мускул не дрогнет на её гладком лице. И пустота в её глазах.