Дом свиданий - Ален Роб-Грийе

Как только он вошёл в салон, где несколько пар уже танцуют, хотя и без особой охоты, хозяйка дома отводит его в сторону. У неё важная новость: Эдуарда Маннера только что убили коммунисты под предлогом — явно ложным — будто он двойной агент и состоит на службе у Тайваня. На самом деле речь идёт о каких-то взаимных счетах, очень таинственных и запутанных. Во всяком случае Джонсона считают весьма подозрительной личностью, и английская полиция, конечно же, поспешит его арестовать; она не делала этого до сих пор, возможно, лишь из своеобразной дипломатической вежливости по отношению к Пекину. Леди Ава интересуется, каковы его планы. Джонсон отвечает, что покидает сегодня ночью Гонконг и отправляется на джонке в Макао или Кантон.

А приём продолжается, всё идёт своим чередом, чтобы не возбуждать паники, но многие из гостей настороже, атмосфера накаляется: раздаётся звук упавшего на пол бокала — и все цепенеют, словно объятые страхом перед тем, что неизбежно должно случиться. Сэр Ральф, стоя в одиночестве у оконной ниши, прислушивается к каждому шороху за задёрнутыми шторами — не подъезжает ли машина. Джордж Маршат, не отходя от буфетной стойки, один за другим выпивает шесть бокалов шампанского. В музыкальном салоне Лаура, невеста Маршата, играет на пианино для нескольких гостей какое-то современное произведение, изобилующее синкопами и паузами, и всякий раз, когда звучит одной ею услышанная фальшивая нота, нервно и неожиданно смеётся. Кито, молоденькая служанка-японка, только что поранившая себе руку, на внутренней стороне, чуть пониже локтя, торопливо собирая осколки разбитого бокала, замерла на коленях на паркете, и её отсутствующий взгляд устремлён на ниточку ярко-красной крови, струящейся по матовой коже и капля за каплей падающей на мрамор, усыпанный блестящими осколками стекла. В нескольких метрах от неё, положив руки на спинку кресла, с безразличным выражением лица, но повернув голову в сторону только что происшедшей сцены и устремив туда красноречивый взгляд, прекрасная девушка-евроазиатка с американским именем Ким, смотрит на преклонившую колени японку, на её белую руку с тоненькой алой нитью, на капли крови, образующие на полу созвездие красных звёздочек, разбросанных вокруг центра, словно пулевые пробоины на мишени. Вот правая рука Ким, неотрывно следящей за служанкой, медленно отрывается от спинки кресла и замирает у левой ключицы: там виден узенький светло-розовый шрам — две удлинённые, соединённые между собой капельки, которых никто бы без этого машинального движения не заметил, но теперь, когда на шрам обратили внимание, его необычная форма заставляет задуматься о его происхождении.

И совсем в стороне, вдали от гостей, леди Ава тоже ждёт, по-прежнему сидя на бархатном, полинявшем от старости диване. Рядом с хозяйкой дома стоит Лаки, сестра Ким, похожая на неё, как две капли воды, но в белом шёлковом платье, а не в чёрном, что больше бы соответствовало её трауру. (Разве они не обе потеряли отца?) Только что леди Ава вручила ей конверт из серой бумаги, набитый документами, и она его немедленно спрятала.

А вокруг резкие или механические движения, косые взгляды, застывшие жесты, надолго замершие тела, неестественно приглушённый шум, на фоне которого, время от времени, слышны короткие, фальшиво звучащие фразы: «В котором часу начнётся представление?», «Позвольте пригласить Вас на следующий танец», «Не выпьете ли шампанского?» и т. п. Почти все испытывают своего рода облегчение, когда в дверях появляются наконец английские полицейские. Впрочем, в салоне уже несколько секунд стоит полная тишина, словно всем давно известно, когда на сцену выйдут полицейские. Представление идёт своим чередом, автоматически, как хорошо смазанная и отлаженная машина; каждый великолепно знает свою роль и играет её, не ошибаясь ни на йоту, без запинки, без малейшего фальшивого шага, который удивил бы партнёров; оркестранты перестают играть — по распоряжению полиции — и враз откладывают свои инструменты: опускаются руки со смычками, флейта ложится на пюпитр, кларнет на колени, палочки поперёк барабана. Кито, служанка, выпрямляется, девушка-евроазиатка смотрит прямо перед собой, краснолицый толстяк ставит пустой бокал на серебряный поднос, услужливо поднесённый лакеем, один полицейский замирает у входной двери, другой идёт прямо через зал — ему не приходится даже сворачивать, чтобы обогнуть застывшие пары танцующих, — и останавливается у двери на противоположном конце зала; наконец лейтенант без малейшего колебания направляется к оконной нише, где стоит Джонсон, и арестовывает его.

Но вот что теперь меня беспокоит: разве не к хозяйке дома решительным шагом направился лейтенант? Разве не логичнее арестовать в первую очередь её? Леди Ава не скрывала во время разговора с Ким, точнее во время своего монолога (не будем путать слова), произнесённого в присутствии Ким, когда, как мы помним, старая госпожа готовилась ко сну, она не скрывала, повторяю, что посредством невыполнимых требований Лаура собирается склонить Джонсона — классический метод вербовки — стать тайным агентом Пекина; а это означало бы, что она сделала на этом поприще явные успехи. Разгадку проблемы следует, вероятно, искать в неосведомленности английской полиции или же в её дипломатической fair-play; в этом варианте полиция занимается коммунистической организацией, известной под названием «Свободный Гонконг» или S.L.S. («South Liberation Soviet»), хотя деятельность её совершенно ничтожна, а притязания противоречат интересам Китая (до такой степени, что многие считают эту организацию вывеской, за которой скрывается торговля наркотиками и живым товаром), а не пресекает, раз и навсегда, деятельность настоящих шпионов.

Как бы то ни было, когда лейтенант останавливается перед леди Авой, хозяйка дома сразу же после обмена банальными словами приветствия, самым светским тоном предлагает ему что-нибудь выпить, однако из этого ничего не выходит. И второй вопрос: не слишком ли поспешно использовались термины «солдаты» и «полицейские» для определения британских жандармов? Быть может, стоило бы говорить о полицейских инспекторах или о кадровых военных в камуфляжных костюмах? Кроме того, необходимо дать ответ на всевозможные принципиальные вопросы, как например: успел ли патруль прибыть до начала театрального представления? Или же он появился в разгар спектакля, в ту минуту, когда леди Ава, пересчитав и спрятав пакетики с порошком в стенной тайник и разложив бумаги на письменном столе, измученная, смертельно бледная идёт на подгибающихся ногах к постели. Именно в эту минуту кто-то стучит в резные створки парадной двери: один раз, два, три… Кто этот незваный настойчивый гость? Люди в зале, конечно, не знают, что происходит в других комнатах дома. Дверь открывается, и ко всеобщему удивлению быстро входит сэр Ральф. Он подбегает к постели… Неужели опоздал? Неужели яд уже начал действовать? Беспокойство охватывает зрителей.

Сэр Ральф наклоняется к изменившемуся лицу умирающей и берёт её за руку. Леди Ава не замечает его, устремив свой взгляд к далёкому неуловимому воспоминанию, и низким охрипшим голосом произносит бессвязные слова, среди которых можно уловить обрывки более или менее понятных фраз: о месте, где она родилась, о её замужестве, о странах, которые она посетила или о которых знает только понаслышке. Она рассказывает о том, что делала, и о том, что хотела бы сделать, говорит, что всегда была плохой актрисой, а сейчас уже стара и никому не интересна. Сэр Ральф пытается её утешить, уверяя, что на сцене она была великолепна от самого начала до конца, но леди Ава его не слушает. И спрашивает, почему наверху такой шум. Она слышит стук палки. Леди Ава говорит, что нужно подняться наверх и узнать, что там происходит. Наверняка там кто-то больной или раненый, он просит о помощи. И тут же говорит по-другому. «Это старый царь Борис, — произносит она, — качается в своей люльке…» Но говорит так неразборчиво, что сэр Ральф не уверен, верно ли её понял. Затем леди Ава немного успокаивается, хотя лицо её стало совсем серым и осунулось, как будто вся кровь отхлынула внутрь. После продолжительного молчания леди Ава отчётливо произносит: «Никогда ничего невозможно устроить окончательно». Потом, не пошевельнув головой, широко открывает глаза и спрашивает, где собаки. Это её последние слова.

А вот сэр Ральф, прозванный Американцем, возвращается, в который уже раз, в новый район Колун, к Маннеру. Снова хочет попытать счастья, поскольку никто другой на территории концессии не в состоянии достать той огромной суммы, которая необходима для выкупа Лауры. Если потребуется, он пойдёт на самые крайние средства, чтобы убедить миллиардера. Забыв о лифте, пешком поднимается на восьмой этаж. Дверь квартиры приоткрыта, дверь квартиры, несмотря на столь поздний час, распахнута настежь, дверь квартиры закрыта — какое это имеет значение? — Маннер сам выходит, чтобы её отворить, а возможно, это делает служанка-китаянка или заспанная девушка-евроазиатка, разбуженная наконец бряканьем колокольчика, настойчивым электрическим звонком, ударами кулака в дверь. Какое всё это имеет значение? Как бы то ни было, Эдуард Маннер ещё не ложился. Он никогда не ложится. Спит в кресле-качалке одетым. Давно уже не может заснуть, самое сильное снотворное на него не действует. Он мирно спит в своей кровати, но Джонсон требует, чтобы его разбудили, он ждёт в салоне, отталкивает испуганную служанку и силой врывается в спальню Маннера; всё это не имеет никакого значения. Маннер принимает Джонсона за своего сына, он принимает его за Джорджа Маршата или Маршана, за господина Чана, за сэра Ральфа, за царя Бориса. Это ровно ничего не меняет, поскольку в конце концов он всё равно отказывает. Американец настаивает, Американец угрожает, Американец умоляет. Эдуард Маннер отказывает. Тогда Американец хладнокровно вынимает револьвер из правого (левого?) внутреннего кармана смокинга, тот самый револьвер, который он недавно (когда?) вынул из шкафа или комода в своём гостиничном номере, из-под стопки выглаженных и накрахмаленных белых рубашек… Маннер смотрит на него с бесстрастной улыбкой и медленно покачивается в кресле. Джонсон снимает револьвер с предохранителя. Эдуард Маннер не перестаёт улыбаться, ни один мускул не дрогнул на его лице. Он похож на восковую фигуру. Голова Маннера то поднимается, то опускается. Джонсон досылает патрон в ствол и спокойным жестом вытягивает руку с оружием в сторону груди Маннера, которая то поднимается, то опускается, через раз, напоминая движущиеся мишени на ярмарках. Джонсон говорит: «Значит, нет?» Маннер даже не отвечает, по-видимому, он не верит, что всё это серьёзно. Джонсон тщательно целится ему в сердце, рука движется в такт качающемуся креслу, вверх, вниз, вверх, вниз, вверх… Все выстрелы прицельные. Джонсон прячет во внутренний карман ещё тёплый пистолет — кресло не перестаёт равномерно качаться, всё медленнее и медленнее — и выбегает на лестницу. В темноте ему кажется, что, когда он пробегает, двери на каждой лестничной площадке открываются, но он в этом не уверен.