Фашист пролетел - Сергей Юрьенен

- Как?

- Совсем бы по-другому. Возможно, что вдали от милой родины. Что здесь мы пережили, знает один Господь. Но все в Его руках. Он покарал Россию, Он и простит. Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется... Но, может, тебе?

- Целуй, целуй, - толкают меня в спину. Я поднимаюсь на застеленную чем-то табуреточку, с помощью которой бабушка обычно зажигает в углу лампады. В совершенно новом темно-синем костюме и при галстуке дед лежит в гробу. Нордический нос с облезлой ноздрей заострился и стал, как из воска. Под аккуратно зачесанными волосами лоб - холодный.

Исполнив, я отшагиваю на пол, кто-то кладет мне ладони на плечи. Люди снизу озарены своими свечками. В комнате много еловой хвои, но запах смерти я чую, пока дым из кадила на цепи не забивает ноздри.

- Благослови душу усопшего раба Божьего...

Потом я ухожу на кухню попить воды. Напившись, а заодно намочив голову, я завинчиваю кран, но он пропускает струйку. Завинчиваю сильней. Капает все равно. Вдруг для меня в мире больше ничего не существует, кроме этой вот капли, она нарастает на ободке трубки, на краю, постепенно увеличивается, набирая сил для обрыва. Срывается в раковину. Шлеп. Маленькие брызги. А там уже новая возникла. Отрешась от этого мира, я перевоплощаюсь в каплю, проживаю ее жизнь, а потом вдруг не могу вздохнуть. Меня душат слезы. Потом я начинаю рыдать, где-то понимая в отдалении, что это не мужское поведение. Мужчины не плачут.

Кто-то надо мной объясняет:

- Нервный срыв.

Оторвав меня от края раковины, уводят в Маленькую комнату, укладывают и накрывают махровым халатом с вылезшими нитками. Странно, что запах табака его пережил.

Потом я совершаю путь, знакомый с незапамятных времен. Далекий. За Неву. Через железный мост с заклепками. Раньше я становился на колени лицом к окну, теперь, выросши, просто поворачиваю голову, чтобы увидеть слева судостроительные доки, где после института работал мой отец, который умер за одиннадцать лет до своего.

Охта.

Его отпевают в церкви, где я отказываюсь от просвирки плоти, но выпиваю черпачок крови, несут, сворачивая на кривые тропы, а потом хоронят рядом с моим отцом, чья могила от этого соседства приобретает несправедливо старый вид. Перед уходом из ограды я захожу за изголовье, чтобы никто не увидел и не начал умиляться. Целую оба креста - прикладываюсь губами к выкрашенным серебряной краской православным кулакам поперечин. Нервный срыв прошел, но слезы, под которые я подставляю кончик языка, время от времени сползают по щекам.

У них был уговор: кто останется, тот уничтожит любовные письма. Пачка перетянута алой шелковой ленточкой от шоколадных конфет. Я отпариваю с конвертов марки с двуглавым орлом, а письма, каждое перед этим перечитывая, бабушка отправляет в печь.

Дед имел двух кузенов. Один, финский подданный, но почему-то Василий, приехал туристом в Ленинград, где был арестован, пытан, расстрелян - "без права переписки".

Эрик, наш гражданин, еще жив. В процессе жизни утратил всего лишь только пальцы на правой руке. Зато приобрел пробивную жену - продавщицу в продуктовом магазине. Души не чает в Эрике. Настолько, что, на всякий случай, перевела его на русскую свою фамилию.

Меня отправляют в Большую Ижору.

Дощатый дом в два этажа.

У самого обрыва.

Без гранитной оправы Нева страшновата. Скрипучей лестницей в три длинных перепада мы с Эриком спускаемся к мосткам. Лодка, которую неизвестно зачем подарила ему тетя Маруся, не крашена, но просмолена.

Мы сидим на цепи.

Правый берег лесист. Эрик сообщает, что там по ночам соловьи заливаются...

-Кольцами!

Выплывает угрюмая баржа. Мы долго глядим на нее.

- На таких вот... Офицеров царских. Связывали колючей проволокой и в Финский залив...

Я вынимаю руку из воды.

- Шуре повезло. Отделался "Крестами".

- Он там волчанку заработал.

- Всё лучше, чем раков кормить...

- Корюшку.

- Да. Корюшку. Теперь в роду Андерсов, - говорит Эрик, - ты последний мужчина. Грести-то умеешь?

- Конечно.

- Покатал бы меня. Маненько, вдоль берега?

- Могу и на тот.

- На соловьиный? А хватит силенок?

Я вставляю в уключины весла.

- А ключ?

- Вон под тем камнем.

Наш берег уходит. Перед глазами все больше и больше черной воды. Лодку сносит течением. Я беру выше, налегаю на весла, но Эрик волнуется, ерзает.

- Нет, давай-ка обратно. Там ужин, наверно, готов...

В день отъезда я без спроса отмыкаю лодку и добираюсь до того берега.

Соловьи не при чем. Мне надо было победить Неву.

Обратный путь пересекает нечто невиданное - вроде ракеты на подводных крыльях. Новое чудо техники. Я даже встаю с сиденья. Спохватываюсь я, когда вижу черную волну. На меня идет девятый вал с картины Айвазовского. Я успеваю встретить его носом. Взмываю я, как на качелях. Сейчас меня выбросит из лодки, которую перевернет. Но выскакивают только весла. Выловив их и вставив на весу, я не узнаю берегов.

Лодку уносит.

Ладони стерты до сукровицы, хотя борьба только начинается...

Скрежет песка под днищем. Я не верю, гребу. Весла за мной тормозят об траву. Отпустив их, вылезаю берег. Прямо вплотную к обрыву. Лезу в гору без помощи рук. Круто. Невысоко. По колено трава. Никого. Приседаю на камень. Все болит. Вместо ладоней - сырые котлеты. Мясной этот фарш угрожает заражением крови. Так и придется нести их - перед собой на весу. Несильно припекает макушку. Полдень. Скоро прощальный обед. Тетя Катя взяла выходной, чтобы напечь мне капустных оладий. Сад-огород: все свое. Накормивши бедного родственника, дав в город кошелку с картошкой, укропом и стрельчатым луком, провожают вдвоем. Остановка. Из дали времен вдруг приходит современный автобус на Питер.

Отправив самого себя в дальний путь, я вдруг понимаю, что потерялся. Что треснувший камень подо мною - могила. Я оборачиваюсь. Нет. Это памятник. Полуразрушенный. Яти, твердые знаки. Князь Александр тут шведов разбил, за что прозван был Невским.

1240 год от Р.Х.

Цедя воздух сквозь зубы и морщась, я вынимаю записную книжку".

9

- Ты где пропадал?

- Прилегал к родной земле.

- Что? Провалился, и с головой в разврат?

- Я там работал.

- Он работал. Принимай иди ванну, воду горячую дали.

Он сбривает с горла трехдневную щетину, когда мама толкает его дверью. Пену окрашивает кровью. Красиво. Клубника со сливками.

Она бросает что-то в ванну.

- Что ты делаешь?

- Защищаю себя. От бытового сифилиса!

Хлопает так, что с двери срывается вешалка с китайскими полотенцами.

Черным фиолетом распускаются кристаллы марганцовки. От ярости в глазах темнеет, он садится на эмалированный край, который под пальцами чугунно-колючий.

Спускает на хер эту воду.

Принимает душ.

В своей комнате он открывает школьную тетрадку с новым рассказом. Вворачивает, стараясь не трещать, под валик машинки лист. Дверь отлетает:

- Бороду почему не сбрил?

Сжимая бока машинки, он смотрит на белую страницу.

- Ладно. Одевайся - пошли.

- Куда?

- К сильным мира сего.

* * *

Их принимают на кухне.

Сохранив зад, мать Адама лицо потеряла. Глаза, однако, живые и прожженные. Покорившийся ей Адам бросает сострадательные взгляды - с заоблачной высоты второго курса университета.

Он стоит, прислонясь к косяку. Смотрит, как мама хватается за виски:

- Ну, что нам с ним делать?

За отчетный период семья Адама улучшила бытовые условия. Переехали в центр Центра. Дом не новый, но качественный. Немцы строили. Военнопленные. Из кухни новой квартиры Адама открывается вид на Центральную площадь, за сизым пустым пространством которой сталинский Парфенон - белый фронтон и десять колонн Дворца культуры профсоюзов - имени Ли Харви Освальда. Слева, за вороненой полосой проспекта, проглядывает лимонно-желтый с красной крышей Дом искусств: сзади купол, спереди шпиль. Не далее, как год назад там графоманы, наливая коньяк, заглядывали ему в глаза. Рядом здание в три этажа, а в нем окно, из которого некто по кличке Гусарчик, коленями поставленный на крупу, смотрит на то, во что он превратился десять лет спустя - длинноволосое и бородатое по фамилии Андерс.

Сорокапятилетняя девочка, этого монстра породившая, хватается за сердце:

- Остается профтехучилище. К станку! Детали пусть штампует!

- Не будем преувеличивать, - вступает мать Адама. - Аттестат у парня замечательный. Характеристика... Смотрите! "Редактор школьного журнала... Увлекается поэзией, сам пишет хорошие стихи, с которыми выступал по радио, телевидению". Теперь и в толстом журнале напечатался. Можно сказать, что признанный поэт.

- Вбил себе в голову!

- Профессия, скажу вам, неплохая.

- Если б еще писал, что надо...

- Не беспокойтесь. Будет. Лауреат наш сталинский сначала тоже заливался соловьем. Да так, что на задницу натянуть было нечего. Сейчас он, правда, снова в творческих муках, но за это время я встала на ноги. Теперь и сына своего поставила. Нет, не в поэзии беда...