Фашист пролетел - Сергей Юрьенен

"А ты загадал?"

"Вот если честно, да? То не успел. Пропил реакцию".

"Сейчас на пару загадаем. Жди".

"Сюда уже не ходит ничего. Месяц назад последний поезд потерпел аварию".

"На крыльях прилечу. Забей в мешке мне место".

"Забью. Ты захвати мне это..."

"Сигарет?"

"На чём писать. И чем!"

* * *

Доносится хриплое и бесконечно свое:

Вот снова упала, и я загадал

выйти живым из бою.

Так свое счастье поспешно связал

я с глупой звездою...

Они лежат, на вдохе прилипаясь. Одежда далеко в ногах. Небо в алмазах.

Вдруг голос:

- Где поэт? Хочу минет поэту сделать!

Смех у костра. Только одна из малолеток возникает, как на товарищеском диспуте "А если это любовь?". Нельзя такое, мол, мужчине делать. Мужчину это развращает.

- Бутылку, Мессер, мне не суй, я от любви бухая. Поэт, ты где там затаился? Муза зовет! Своим горячим ртом!

Алёна прижимает его к соскам.

- Я твоя муза. Правда?

- Нет.

- Явись! - зовут. - Узнаешь неземное!..

- Как это нет?

- А так. Пиздец поэзии.

- Тогда я твоя глупая звезда. Согласен?

Первые записи

Из аэропорта город, откуда мы приехали на трамвае и троллейбусе, кажется таким далеким, что как бы уже и прошлым: будто улетаю навсегда.

Но рейс откладывают. Мы спешили зря.

Кресла в зале ожидания по новой моде, сиденья пружинят на гнутых никелированных ножках.

- Ты куда, Александр?

- В туалет.

- Отвести тебя? Смотри. Не вступай в разговоры с посторонними.

Похожий на отчима офицер - только без усов - сняв китель, мучительно бреет себя без мыла и горячей воды. На обратном пути я рассматриваю газеты - "Роте Бане", "Юманите". Немецкий и французский я изучаю самостоятельно, а со следующего года у нас английский. "Чего тебе, мальчик?"

Я покупаю записную книжку, простой карандаш, точилку.

Мама поднимается навстречу. - Идем чего-нибудь поедим.

- Кресла займут.

- Ну, займут и займут. Все на свете себе отсидела.

Я беру чемодан. Поскольку улетаю на самолете, мне дали самый современный - в клетку и на молниях.

В буфете сумрачно и старомодно от дубовых панелей и плюшевых занавесей. Мы отходим к мраморному столику на ножке.

- Растешь не по дням, а по часам. В отца, наверно, будешь моего.

В лопнувшей коробке из-под туфель я нашел карточку ее отца - в австро-венгерском френче, но уже с приколотым бантом. Цветной фотографии тогда в помине не было, но бант, несомненно, алый. Раз принял революцию, которая освободила его из лагеря военнопленных. Олеко Дундичем он, впрочем, не стал. Стал овцеводом в Приазовье.

- Он был высокий?

- Каланча. А может, просто так казалось. Я еще девочкой была, когда его забрали.

- За что?

- А ни за что. - Яйцо раскалывается о мрамор, ногти длинные и лакированные. - За то, что был культурный человек.

Шпионы тоже люди культурные.

- Может, он был шпион?

- У них тогда все шпионы были. - Она показывает мне сине-зеленый желток. - По-моему, несъедобное? А ладно, помру так помру. Ты почему не ешь свой коржик, деньги заплачены?

Коржиком этим гвозди заколачивать. Его даже не сломать.

- Надо было ему бежать.

- Куда?

- Например, в Австралию. Если он так любил овец.

- Вумный ты больно...

- Может быть, он и убежал. Живет-поживает себе в Вене, а мы ничего не знаем.

Ее глаза, как у змеи, голос снижается до шепота:

- В какой еще Вене?

- Ты рассказывала.

- Ничего тебе я не рассказывала.

- Что в Вену он обещал тебя увезти. Когда тебя дразнили "австриячкой".

- Знаешь? Тут не место предаваться воспоминаниям. - И в знак протеста мама громко произносит, что это не кофе с молоком, а какая-то бурда.

Буфетчице за выпуклой витриной наплевать.

- Нет, это не Ленинград, конечно... - Она вздыхает. - Куда, сынуля, нас с тобой забросила судьба?

Когда самолет набирает высоту, я выдвигаю пепельницу, чтобы очинить карандаш.

Среди заданий на летние каникулы есть такое - поговорить со взрослыми. Взрослые вам расскажут много нового и интересного, читал на прощанье вслух учитель последние страницы пройденного в 4-м классе учебника истории нашей родины. "Помните, что то счастливое время, в которое вы живете, не пришло само собой. Оно было завоевано вашими дедами и отцами в упорной борьбе".

Но что писать про вот такого деда? Был культурным человеком, но вместо того, чтобы вернуться из плена к себе в Европу, напялил красный бант, завел в Таганроге дочь, развел овец - и сгинул.

Нелепая судьба.

Маму, конечно, жалко, но какое отношение имеет все это ко мне, летящему на ТУ-104?

Седой старичок кричит мне издали:

- Добро пожаловать в Россию! Изгнанник наш!..

Бабушка стала еще толще, а дед мой исхудал, застиранную рубашку надувает пузырем. Пряча свой правый профиль, неловко, плоховыбрито целует в висок, сентиментально всхлипывает и все рвется отобрать мой чемодан, что заставляет сдержанно напомнить:

- Мне же одиннадцать?

При этом я не знаю, как его мне называть. Дед - слишком отчужденно, дедушка - по-детски...

В лицо бьет теплый ветер. Даже сюда, на героические Пулковы высоты, ветер доносит соль и сырость - Неву, Залив и Балтику.

С мамой отношения у них не лучшие, но, задерживаясь в аэропорту, они отправляют телеграмму о благополучном прибытии.

Бабушка говорит так, что я сдерживаю смех:

- Возьмем таксомотор.

Дед сзади подсказывает мне, усаженному перед лобовым стеклом:

- Московский проспект... Завод "Светлана" (и меня мимолетно охватывает тоска по однокласснице-смуглянке, у которой средний палец без фаланги). Поди забыл уж Град Петров?

Счетчик набивает почти двадцать пять рублей к Пяти Углам. Бабушка расщелкивает кошелечек.

- Оставьте себе на чай.

Как странно оказаться в центре Ленинграда!

Высоко надо мной мрачно-красивые дома. К нашей подворотне сбоку прирос какой-то каменный подосиновик. С вопросом в глазах я оборачиваюсь к деду, который отвечает:

- Коновязь!

Раньше вместо такси здесь стояли извозчики бабушкиного отца - твоего прадедушки. В Санкт-Петербурге он имел извоз. Ну, вроде таксопарк. А потом? Все потерял, кроме силищы. Приходя в гости к бабушке с дедушкой, тогда молодоженам, этот прадед раскачивался в дверном проеме между кухней и коридором. Вот так, раскачиваясь, он сверху остроумничал над островерхими буденовками, когда большевики пришли их уплотнять: "Кипит ваш разум возмущенный, а пар выходит через эти дырочки?"

Я в восторге от рассказа деда. Надо записать. Не знал я, что буденовки имели шпили с дырками.

Тоннель с облупленными стенами приводит меня во двор воспоминаний. Здесь появились мусорные баки из как бы заиндевелой жести. Они воняют сдержанно. По-ленинградски. Не как помойки там, где вынужденно пребываю я в изгнании.

Над парадной дверью рядом с неразбитой лампочкой эмалированная табличка под заглавием "Лестница №5". Номера квартир на ней начинаются с нашей: "69". Далее следует: "27. 30. 52. 46. 64. 54. 50. 57. 56. 66. 67". Этот странный ряд я, не сходя с места, переписываю в записную книжку. Когда-нибудь на досуге попытаюсь раскодировать эту шифровку.

Бабушка с дедушкой удивленно смотрят друг на друга, но терпеливо ждут. Все равно им нужно набраться сил перед подъемом на пятый наш этаж. Как будто и не высоко звучит, то начиная подниматься...

Оставляя их перед дверью, я как бы по инерции поднимаюсь на шестой последний. Чердак на замке. Я налегаю на перила, смотрю на них, недоуменных, опускаю глаза в пролет. Дно, как в колодце. Дед рассказывал, что после революции какой-то господин добежал до места, где я стою, после чего бросился в пролет. Матросы, не догнавшие его, вниз уже не спешили.

Деда с бабушкой уплотнили, откроив полквартиры и парадный вход, так что после Великой Октябрьской входят они к себе сквозь "черный". Это ход для прислуги. Как ни странно, она у них была. За первой дверью тамбур, где полки с консервами, запасы которых научила делать их Блокада. Вторая приоткрыта в ожидании меня. Я вижу, как тетя Маня, с головой уйдя в работу, раскатывает скалкой тесто.

Подкравшись сзади, закрываю ей глаза - лоб под косынкой потный. Обнимает она меня локтями:

- Ишь, вымахал... А я подумала, что новобрачные.

- Какие новобрачные?

- Не сказали тебе? Ты ведь на свадьбу подгадал. Инга пошла расписываться в Куйбышевский ЗАГС.

Дочь ее Инга - моя крестная мать. Что это бы ни означало, я обескуражен:

- Как так?

- А так. Техноложку еще свою не кончила. Возьми и приведи...

- Кого?

- Из Мурманска русский богатырь. Штангист!

И начинает беззвучно плакать, утираясь локтем, чтобы не капать в муку. Глаза у них в этом Ленинграде решительно на мокром месте. Дед тоже снова начинает, при этом пытаясь утешить свою сестру:

- Маня! Помни, что написано в "Гранатовом браслете" на том перстне... Маня? Все проходит!

В Большой комнате горит печка. Я сижу на прибитом листе железа и смотрю в огонь. Лицу, подпертому кулаками, опаленно жарко. Полено превращается в ничто, наглядно показывая мне, как "все проходит". Не я не верю, что "пройду". Мне, может быть, удастся не "пройти". Потому что я ближе к Будущему. В 2000 году, когда начнется Будущее, человечество, возможно, смерть победит. Конечно, до 2000-го года прожить мне надо ого-го. Но все равно лет мне будет меньше, чем сейчас деду.