Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

— Ур-ра! — закричал Кружес. — Десять тостанчиков сюда, Силвейринчик!

Маркиз торжествовал: он сделал карамболь и выиграл партию.

— Вы принесли мне удачу, Карлос!

Стейнброкен положил кий и неторопливо отсчитал одну за другой четыре проигранные им серебряные монеты.

Однако маркиз жаждал финского золота и стал призывать графа продолжить баталию.

— Ни в куком слючае!.. Вы згодня опазны! — отвечал дипломат по-португальски; говорил он довольно бегло, но с ужасающим акцентом.

Маркиз настаивал: с кием, словно пастушьим кнутовищем на плече, он наступал на графа, возвышаясь над ним всей своей мощной, статной фигурой. Могучим голосом, привыкшим звучать на пустынных берегах, он шутливо предрекал Стейнброкену печальную судьбу: грозился разорить его, довести до того, что тот будет вынужден заложить свои великолепные перстни и кончит тем, что станет продавать почтовые марки на Графской улице.

Все хохотали; смеялся и Стейнброкен, но смехом отрывистым и принужденным, и при этом в упор глядел на маркиза светло-голубыми, холодными глазами, — в их близорукости таилась твердость металла. Несмотря на свою приязнь к родовитому семейству Соузелас, граф находил подобную фамильярность и все эти неумеренные шутки несовместимыми с его статусом дипломата и представителя могущественной державы. А маркиз — золотое сердце — обнимал его за талию и пылко продолжал:

— Ну, если вы не хотите еще партию, тогда спойте нам, ну хоть немного, Стейнброкен, дружище!

На это дипломат охотно согласился и, охорашиваясь, слегка коснулся бакенбардов и вьющихся светлых волос, напоминавших цветом спелую пшеницу.

Все мужчины в роду Стейнброкенов (как он поведал Афонсо) обладают приятными баритонами, что немало способствовало их успехам на общественных поприщах. Его отец пленил своим голосом старого короля Рудольфа III, и тот сделал его конюшим, однако отец все ночи проводил в королевских покоях за фортепьяно и пел королю лютеранские псалмы, хоралы, саги Далекарлии, в то время как угрюмый монарх курил трубку и тянул пиво, пока наконец, опьяненный религиозным экстазом и черным пивом, не падал на диван, рыдая и пуская слюну. Сам он, Стейнброкен, также отчасти делал свою карьеру за фортепьяно — и когда был атташе, и когда был вторым секретарем. Однако, сделавшись главой миссии, он стал уклоняться от пения, и, лишь когда увидел в «Фигаро» похвалы, расточаемые вальсам князя Артова, русского посланника в Париже, а также басу графа Баста, австрийского посланника в Лондоне, он, вдохновленный столь высокими образцами, осмелился на нескольких интимных вечеринках развлечь гостей финскими песнями. Наконец граф спел на дворцовом приеме. И с той поры он с обычным для него усердием неукоснительно нес свои обязанности «полномочного баритона», как говорил Эга. В мужском обществе за задернутыми портьерами Стейнброкен разрешал себе вполголоса напевать то, что он называл «фривольными песенками», — «Возлюбленный Аманды» или некую английскую балладу:

Oh the Serpentine,Oh my Caroline…Oh! [12]

Это «О!» извергалось им, словно стенание, мощно растянутое и вибрирующее, исступленное и все же удержанное в границах пристойности… Но лишь в мужском обществе, за задернутыми портьерами.

Однако в этот вечер маркиз, ведя графа под руку в залу, где стояло фортепьяно, просил его спеть одну из финских песен, в которых так много чувства и от которых так хорошо на душе…

— Ту, где есть словечки frisk, gluzk[13], я от нее в восторге… Ла-ра-ла, ла, ла!

— «Весна», — пояснил дипломат с улыбкой.

Но прежде чем войти в залу, маркиз, оставив графа, сделал знак Силвейре и, отойдя с ним в глубь коридора, под потемневшее полотно, изображающее святую Магдалину, которая предается раскаянию в пустыне, показывая свои полуобнаженные прелести, более приличествующие похотливой нимфе, довольно резко спросил его:

— Я хочу знать. Решили вы наконец или нет?

Вот уже несколько недель между ними велись переговоры о покупке Силвейрой у маркиза пары лошадей. Силвейра надумал завести собственный выезд, и маркиз пытался сбыть ему пару белых кобыл, для его нужд якобы непригодных, хотя лошади отменные, самых чистых кровей. Он просил за них полторы тысячи мильрейсов. Силвейру предупреждали и Секейра, и Травасос, и другие знатоки лошадей, что все это надувательство: у маркиза, мол, своя мораль в подобных торговых сделках и ему ничего не стоит обмануть простака. Но, несмотря на предупреждение, Силвейра, пасуя перед густым басом маркиза, его физической мощью и древностью его рода, не осмелился ответить отказом на его предложение. Все же он колебался: и в этот вечер тоже отвечал с уклончивостью скряги, прижимаясь к стене и почесывая подбородок:

— Я подумаю, маркиз… Полторы тысячи — это большие деньги…

Маркиз угрожающе потряс кулаками:

— Я вас спрашиваю: да или нет! Какого черта… Лошади как с картинки… Черт побери! Да или нет!

Силвейра поправил пенсне и пробормотал:

— Я подумаю… Это же деньги. Деньги всегда…

— А вы что, намеревались расплачиваться бобами? Доведете вы меня до крайности!

Под пальцами Кружеса раздались звучные аккорды фортепьяно; маркиз, страстный любитель пения, тут же забыв про лошадей, на цыпочках прошел в залу. Эузебиозиньо немного помедлил, размышляя и почесывая подбородок; но, едва Стейнброкен начал петь, он неслышной тенью пристроился у двери с раздвинутыми портьерами.

Сидя, по своему обыкновению, довольно далеко от клавиатуры, что заставляло его сильно склоняться над ней, Кружес аккомпанировал певцу, вперив взор в ноты «Финских мелодий». Рядом с ним, держась прямо и чинно, с шелковым платком в одной руке, а другую прижав к груди, Стейнброкен пел веселую песню в ритме победительной тарантеллы, в которой звучали перестуком камешков слова, так очаровавшие маркиза: frisk, slecht, clikst, glukst[14]. Он пел: «Весна — прохладная и зеленая, Северная Весна в стране гор, когда селяне водят хороводы вокруг темных елей; снег, тая, стекает водопадами, бледное солнце ласкает мох, и ветер доносит аромат древесной смолы…» При низких нотах щеки Стейнброкена краснели и надувались. При высоких он весь приподнимался на цыпочки, словно увлекаемый живым ритмом; рука его отрывалась от груди в широком жесте, и драгоценные перстни переливались на пальцах.

Маркиз, со сложенными на коленях руками, казалось, впитывал в себя пение. По лицу Карлоса бродила нежная улыбка: он думал о мадам Ругель — она когда-то посетила Финляндию и порой пела ему «Весну» в часы, когда в ней просыпалась фламандская сентиментальность…

Стейнброкен закончил звонким стаккато и, едва последний звук замер в тишине, отошел от фортепьяно, провел платком по лицу и шее, одернул редингот и поблагодарил Кружеса за аккомпанемент молчаливым shake-hands.

— Браво! Браво! — ревел маркиз и бил ладонью о ладонь, будто молотом по наковальне.

Послышались аплодисменты у дверей: графу аплодировали игроки в вист, только что закончившие партию. Тут же появились лакеи с холодной закуской — крокетами и сандвичами, — предлагая «Сент-Эмильен» или портвейн; а на столе в окружении бокалов пылал в чаше пунш, дразня сладким и тонким ароматом коньяка и лимона.

— И вы, мой бедный Стейнброкен, — воскликнул Афонсо, ласково похлопывая графа по плечу, — еще услаждаете столь прекрасными песнями этих разбойников, ограбивших вас с помощью бильярда?

— Раззорон, да, я раззорон. Благодару, я выпю румочку порто.

— И мы нынче жертвы, — пожаловался генерал, с наслаждением потягивая пунш.

— И ви тож, генерал?

— Да, сеньор, и нас обчистили…

— А что скажет наш друг Стейнброкен по поводу утренних новостей? — спросил Афонсо. — Поражение Мак-Магона на выборах, избрание Греви… Чему следует радоваться, так это окончательному низвержению несносного Брольи и всей его клики. Какова наглость этого тупого академика! Ведь он навязывал всей Франции, всей демократии мнение двух-трех реакционных салонов! А «Таймс» еще их всех превозносит до небес!

— А «Панч»? Вы видели «Панч»? Восхитительно!

Посланник, поставив бокал и вкрадчиво потирая руки, произнес вполголоса свою излюбленную фразу, фразу, как ему представлялось, все объясняющую, — ею он неизменно выражал свое суждение обо всех событиях, упоминаемых в телеграфных сообщениях:

— Это слошно… Все это изклушительно слошно…

Потом разговор перешел на Гамбетту, и, поскольку Афонсо пророчил, что тот скоро сделается диктатором, дипломат, с таинственным видом взяв Секейру под руку, прошептал ему заветное слово, коим он определял всех высших персон: государственных мужей, поэтов, путешественников и теноров:

— Он — силная лишность. Лишность изклушително силная…