Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

— Это новая Библия!

V

Несмотря на поздний час в кабинете Афонсо да Майа все еще играли в вист. Карточный стол стоял на своем обычном месте, возле камина, с уже угасавшим среди раскаленных углей пламенем; стол был огорожен японскими ширмами, поскольку дон Диого страдал бронхитом и безумно боялся сквозняков.

Сей старый денди, коего дамы времен его молодости именовали Красавцем Диого, тореро галантных коррид, побывавший чуть ли не в постели королевы, вынужден был прервать игру из-за страшного приступа кашля, глухого, жесткого, мучительного, от которого он сотрясался подобно руине и который старался заглушить, прижимая ко рту платок; жилы у него готовы были лопнуть, и весь он побагровел до корней волос.

Приступ прошел. Еще дрожащей рукой дряхлый лев отер выступившие на покрасневших глазах слезы, поправил махровую розу в петлице редингота, глотнул крепкого чая и хрипло прошептал:

— Трефы, да?

И вновь карты легли на зеленое сукно, и воцарилось молчание, как всегда после приступов кашля у дона Диого. Слышалось только прерывистое, свистящее дыхание генерала Секейры, которому в тот вечер ужасно не везло; досадуя на Виласу, своего партнера, генерал, с багровым от прилившей крови лицом, что-то недовольно ворчал про себя.

Раздался нежный звон, и часы эпохи Людовика XV весело и бойко пробили полночь, после чего серебром прозвенела и тут же угасла мелодия менуэта. И вновь наступила тишина. Свет двух больших карсельных ламп, проникавший сквозь алое кружево абажypoв, падал на пунцовую обивку стен и на стулья, бросая на все легкий розовый отблеск и словно обволакивая комнату воздушным облаком, в котором она купалась и погружалась в сон; лишь кое-где на темных дубовых полках поблескивала золотая роспись севрского фарфора, белизна мрамора или глазурь старой майолики.

— Как! Вы все еще сражаетесь? — воскликнул Карлос, отдергивая портьеру и входя к игрокам; до кабинета долетел отдаленный стук бильярдных шаров.

Афонсо придвинул свою взятку и, обернувшись к внуку, с интересом осведомился:

— Ну как она? Уснула?

— Ей много лучше!

Они говорили о первой серьезной пациентке Карлоса, молодой женщине, уроженке Эльзаса, которая была замужем за здешним булочником Марселино и славилась в квартале прекрасными белокурыми волосами, всегда заплетенными в две толстые косы. Она едва не умерла от воспаления легких, и, хотя теперь кризис миновал, Карлос, поскольку булочная помещалась напротив «Букетика», нередко по вечерам пересекал улицу, чтобы взглянуть на больную и успокоить Марселино, неотлучно сидевшего в накинутом на плечи плаще у постели жены: подавляя тяжелые вздохи, он что-то царапал в своей приходо-расходной книге.

Афонсо живо интересовался болезнью эльзаски и был преисполнен благодарности к ней за то, что Карлосу удалось ее спасти. Старик с умилением отзывался о молодой женщине, о ее миловидности, эльзасской опрятности, благодаря чему булочная теперь процветает… Желая ускорить ее выздоровление, Афонсо даже послал ей шесть бутылок «Chateau-Margaux»[11].

— Выходит, опасность миновала, окончательно миновала? — спросил Виласа, запуская пальцы в табакерку и всем своим видом проявляя озабоченность.

— Да, она почти здорова, — отвечал Карлос, подходя к камину и грея замерзшие руки.

На улице просто ужасная стужа! С вечера сильно похолодало, и на ясном, высоком небе звезды теснились и сияли отточенными стальными остриями; и ни один из присутствующих не мог припомнить, чтобы когда-нибудь при его жизни термометр опускался так низко. Впрочем, Виласа утверждал, что в зиму шестьдесят четвертого январь был еще суровее…

— Пожалуй, следует согреться пуншем, не правда ли, генерал? — обратился Карлос к Секейре, шутливо похлопав его по могучему плечу.

— Не возражаю, — пробормотал Секейра, с сосредоточенной неприязнью взиравший на своего червонного валета.

Карлос, все еще замерзший, перемешал, разбросав, угли в камине: посыпались золотые искры и вновь вспыхнуло веселое пламя и заиграло красным отсветом на медвежьей шкуре, где раздобревший Преподобный Бонифасио, развалясь, мурлыкал от наслаждения.

— Эга должен быть счастлив, — вновь заговорил Карлос, пододвигая ноги к огню. — Наконец-то шуба ему пригодилась. Кстати, кто-нибудь из сеньоров видел Эгу в последние дни?

Никто ему не ответил: все были захвачены карточной баталией. Длинная рука дона Диого рассеянно собрала взятку и медленно, среди всеобщего молчания, выбросала трефовую карту.

— О Диого! О Диого! — вскричал Афонсо, содрогнувшись, словно его пронзили кинжалом.

Но он сдержался, а генерал, с разгоревшимися глазами, тут же пристроил своего валета; Афонсо, донельзя расстроенный, выложил трефового короля; Виласа с треском ударил по столу тузом. И среди игроков незамедлительно разгорелся спор вокруг дона Диого, а Карлос, у которого карты вызывали отвращение, наклонясь, принялся чесать мягкий живот почтенного Бонифасио.

— Ты о чем-то спрашивал, сынок? — Афонсо, все еще раздосадованный, встал из-за стола, чтобы набить трубку, служившую ему утешением в неудачах. — Про Эгу? Нет, его никто не видел, он больше здесь не появлялся! Он не больно-то хорошо воспитан, твой Джон…

При имени Эги Виласа перестал тасовать карты и с явным любопытством осведомился:

— А что, он все собирается купить дом?

Афонсо опередил Карлоса с ответом, улыбаясь и раскуривая трубку:

— Он собирается купить дом, завести экипаж, держать лакеев, устраивать литературные вечера, публиковать свою поэму, черт его побери!

— Он был у меня в конторе, — вновь заговорил Виласа, продолжая тасовать карты. — Расспрашивал, во сколько обошелся врачебный кабинет Карлоса, мебель и прочее. Зеленая бархатная обивка, видно, свела его с ума… Поскольку он друг нашего дома, я не стал от него скрывать, что почем, и даже показал ему счета. — Тут Виласа обратился к Секейре, предупреждая его вопрос: — У его матери есть средства, и, думаю, она дает сыну достаточно. Но, по-моему, он собирается заняться политикой. У него есть способности, он хорошо говорит, отец его тоже подвизался на общественном поприще… Все дело в честолюбии.

— Все дело в женщине, — проговорил дон Диого с важностью, не допускавшей возражения, и нежно погладил завитые кончики своих седых усов. — Это написано у него на лице, достаточно на него поглядеть… Все дело в женщине.

Карлос улыбкой поощрил проницательность дона Диого, его наметанный бальзаковский глаз; Секейра, прямодушный старый солдат, полюбопытствовал, кто же дульсинея Эги. Однако старый денди, исходя из глубин своего опыта, заявил, что подобные вещи не предаются гласности и предпочтительнее о них не знать. Затем, проведя худыми и слабыми пальцами по лицу, дон Диого покровительственным тоном уронил свысока:

— Мне Эга по душе, он прекрасно держится; и безо всякой позы…

Сдали карты, и за столом вновь воцарилось безмолвие. Генерал, взглянув на расклад, издал глухое ворчание, выхватил из пепельницы недокуренную папиросу и яростно затянулся.

— Вы столь поглощены вашим порочным занятием, сеньоры, что я, пожалуй, пойду взглянуть на бильярдистов, — проговорил Карлос. — Там Стейнброкен схватился с маркизом и уже проиграл ему четыре мильрейса. Послать вам сюда пунш?

Никто ему не отвечал.

В столь же торжественной тишине священнодействовали и игроки на бильярде. Маркиз, стоя на одной ноге, простерся над бортом и, поблескивая намечающейся лысиной в резком свете двух фарфоровых абажуров, готовил решающий карамболь. Кружес, поставивший на маркиза, забыл о трубке и диване и, нервно теребя свою густую шевелюру, спадавшую до ворота сюртука, неотрывно следил за шаром, то и дело моргая и выставив острый нос. В глубине залы, одетый во все черное, маленький Силвейра, Эузебиозиньо, когда-то бывавший в Санта-Олавии, тоже вытягивал шею в тугом траурном галстуке из черной шерсти; как всегда, хмурый и еще более вялый, чем в детстве, но так же держа руки в карманах, он выглядел столь похоронно, что все в нем казалось воплощением глубокого траура вплоть до черных прилизанных волос и темных стекол пенсне на черной ленте. Возле бильярда ждал своей очереди партнер маркиза граф Стейнброкен: несмотря на извечный страх североевропейца перед необходимостью расстаться с деньгами, он сохранял спокойствие и улыбался, опираясь на бильярдный кий в соответствии с образом британского джентльмена и облаченный, как англичанин, — традиционный, изображаемый на литографиях, — в зауженный редингот с несколько коротковатыми рукавами, длинные клетчатые брюки и ботинки на низком каблуке.

— Ур-ра! — закричал Кружес. — Десять тостанчиков сюда, Силвейринчик!

Маркиз торжествовал: он сделал карамболь и выиграл партию.

— Вы принесли мне удачу, Карлос!