Матрос с Гибралтара - Маргерит Дюрас

– А вечером, – пробормотала, – он скажет, что не хочет отпускать.

– Всего на час, – заверил я. – Она не будет танцевать ни с кем, кроме меня.

– Не знаю, – ответил Эоло, – я вам скажу вечером.

– Вот видите, какой он ужасный человек! – крикнула Карла.

В этот момент раздался голос матери. Обед был готов. Карла вскочила, опрокинув свой стул, и исчезла во внутренней части гостиницы. Пока ее не было, всем присутствующим оказалось нечего сказать друг другу. Потом Карла снова появилась в сопровождении сестер, все с огромными дымящимися блюдами в руках. По всей террасе распространился аромат рыбы с шафраном. Обед начался.

Этот обед длился очень долго. Карла прислуживала за столами. Эоло ушел на кухню помогать жене. Так что теперь мне уже совсем не с кем было даже словечком перекинуться. А меня как назло буквально распирало от неутоленного желания говорить, говорить и говорить. Да нет. Даже не говорить, а кричать. И ни о чем попало, а о вещах вполне конкретных: о том, как необходимо мне уплыть на этом корабле. Это стало какой-то навязчивой идеей, которая пришла мне в голову в самом начале обеда и овладела мной целиком – видно, таким манером выходил в тот день наружу мой хмель. Трижды, не в силах более противиться непреодолимому желанию заорать во все горло, я вскакивал из-за стола, собираясь уйти. И трижды взгляд Жаклин снова пригвождал меня к месту. Думаю, она успела хорошо разглядеть нас обоих. Я же изо всех сил старался не смотреть в ее сторону, потому что понимал, правда, пока еще довольно смутно, что в моем случае это было бы слишком опасно. И потом, я был слишком поглощен непрерывными потугами сдержать крик. Я почти ничего не ел, зато пил много вина. Пил его стакан за стаканом, как воду. Я уже напился в стельку. И если бы все-таки не сдержался и закричал, из уст моих могли бы вырваться только какие-нибудь нечленораздельные звуки, к примеру, «яхта» – что, будучи вырвано из конкретного контекста, ничуть не просветило бы никого из присутствующих насчет моих планов и того, что значит для меня потерять тот ничтожный шанс, который, как мне казалось, у меня появился, чтобы добиться их осуществления.

Этот обед был последней трапезой, какую я разделил с Жаклин. Она провела его, не спуская с меня взгляда, и в нем сквозило непреодолимое отвращение. Насколько я помню, она тоже ела не слишком-то много. Должно быть, я напрочь испортил ей аппетит. Мы не говорили друг с другом, она не отрывала от меня взгляда, а я все пил себе да пил. Она сидела спиной ко всей террасе, а потому едва заметно ухмылялась всякий раз, когда я разделывался с очередным стаканом. Это случалось достаточно часто. Но я был уже так пьян, что воспринимал это вполне благодушно – скорее как подмигивание сообщника, чем знак враждебности. Впрочем, чем больше я пил, тем с большим оптимизмом воспринимал общее положение вещей. Когда подали сыр, у меня не оставалось ни малейшего сомнения, что я непременно уплыву на этой яхте, все казалось мне проще простого, достаточно только, искренне верил я, попросить об этом на трезвую голову. Всякий поймет, ничуть не сомневался я, как мне необходимо уплыть на этом корабле. С того момента все мои мысли были заняты только яхтой. Только одной яхтой, и ничем другим. Я просто должен был уплыть на ней. Это превратилось для меня в нечто такое, без чего я уже никак не мог обойтись. Она все время так и стояла у меня перед глазами, вся такая белоснежная на фоне моря. Гражданское состояние уже ушло из моей жизни. Я был пьян не только от вина, но и от собственного благоразумия. В известной мере я отдавал себе в этом отчет: ты должен попросить ее об этом на трезвую голову, на трезвую голову, только не сейчас – вот что, слово в слово, без конца вдалбливал я себе. Будто догадавшись о моих стратегических задумках, Жаклин снова едва слышно ухмыльнулась. Я же одарил ее в ответ улыбкой вполне дружелюбной и, конечно, исполненной глубочайшего понимания. Правда, должно быть, я все-таки слегка переборщил, ибо под конец обеда она не выдержала и запустила в меня стаканом. Он упал на землю. Я предупредительно подобрал осколки. Пока я этим занимался, мне приходилось делать над собой неимоверные усилия, чтобы не растянуться на земле. Все это вместе заняло у меня немало времени. Когда я наконец разогнулся, голова у меня закружилась, и я уже окончательно не понимал, что же мне делать дальше: без промедления выкрикнуть вслух свою историю, и тогда все, кто был на террасе, станут свидетелями и в один голос подтвердят, что ей надо непременно взять меня к себе на яхту, или просто по-тихому смыться к себе в комнату. Я обдумал ситуацию с той обстоятельностью, на какую только был еще способен. Что, совсем сомлел от вина, поинтересовалась Жаклин, вероятно, решив, что я заснул. Да нет, от жизни, возразил я и, весьма довольный своим ответом, принялся балагурить. Но тут у нее сделались такие страшные глаза, что мне все же пришлось принять решение немедленно ретироваться к себе в комнату. Я поднялся на ноги, отыскал глазами коридорчик и, нацелившись, устремился в его сторону. Потом с невозмутимейшим видом пересек террасу. Ее столик находился в другом конце, неподалеку от входа в гостиницу. Не валяй дурака, только не валяй дурака, вдалбливал я себе, стараясь как можно подальше обойти ее стороной, не упускай свой крошечный шанс, не валяй дурака. И мне удалось обогнуть этот опасный риф, так и не взглянув в ее сторону – если бы я все-таки хоть разок посмотрел на нее и встретил ее ободряющий взгляд, то наверняка заорал бы во всю глотку, так громко, что мигом разогнал бы с террасы всех клиентов.

Я добрался до гостиничной лестницы, весьма довольный собой.

Должно быть, я пробыл один в комнате совсем недолго, от силы минут десять, когда там появилась Жаклин. Хотя мне показалось, будто все эти десять минут я проспал крепким сном, сраженный наповал пастисом вперемешку с вином, потому что у меня было такое ощущение, будто она меня разбудила. Она вошла без стука, потом тихо, не оборачиваясь, закрыла за собой дверь и, согнувшись в три погибели – как, знаете, те женщины из фильмов, что с пулею в животе и тайной в сердце из последних сил добираются до полицейского участка, чтобы перед смертью облегчить наконец свою душу, – добрела до камина и припала к нему спиной.

– Подонок, – еле слышно проговорила. – Подонок.

– Подонок, подонок, подонок.

Этот эпитет казался мне вполне заслуженным. Она разряжалась, как ружье. Открывала рот, и из него вылетали слова, одинаковые, как пули. Кстати сказать, это явно приносило ей облегчение.

– Подонок, подонок.

Повторив это положенное число раз, она как-то вдруг сникла и затихла. Глаза у нее увлажнились, и она проговорила: