Собрание сочинений в 3 томах. Том 1 - Валентин Овечкин

— Да как оно тут? Успеем?..

— Успеем!

Старики, взявшись за руки, идут, нетвердо ступая, к выходу.

Следом за ними проталкивается к дверям Пацюк, грузный, лысый, с длинными запорожскими усами. Задев в толпе плечом Дронова, Пацюк сердито бросает ему:

— Все же ты, Максим Петрович, напрасно так обставил меня. Там до крыши еще три сажени. И крыша железная. Чего ей сделается?

— Не надейся, Никита Алексеич, на железо, — отвечает Дронов. — Я видел, дорогой, как и железо горит. А три сажени под хороший ветер, как днем сегодня был, ничего не составляют.

В дверях Пацюк сталкивается с бригадиром Чичкиным, выходившим на двор покурить.

— Слышь, Макар! — спрашивает Пацюк. — У тебя есть на ферме вилы?

— Есть, пять штук тройчаток и еще две новых в кладовке, — отвечает Чичкин, недоумевающе глядя на Пацюка.

— Ну, пойдем!

— Куда?

— Пойдем! — тащит его за рукав Пацюк.

Чичкин, пожимая плечами, идет за ним.

…В окна клуба падают лучи света от фар автомашины, разворачивающейся на улице.

— Поехали, товарищи! — зовет Капитон Иванович своих. — Пили, гуляли, невесту видали — пора домой.

Музыка умолкает. Все выходят на улицу. Маяковцы прощаются с хуторянами и усаживаются в машину.

— А дед Штанько где? — спохватывается Капитон Иванович. — Стой, стой, Федя! Деда потеряли. Где ж он будет? Это он у Пшонкина. Сергей, а ну-ка, смотайся за ним!

— Погоди, — останавливает Коржов Сергея. — Идут.

Со двора Пшонкина доносится песня, нестройная, пьяная. Поют двое, дребезжащими старческими голосами:

Ой, сяду я край оконца-аВыглядаты черноморца-а!

Через минуту и сами певцы показываются из-за угла. Кумовья бредут в обнимку. Пшонкин без шапки, дед Штанько волочит по снегу рушники, которыми подпоясывала его дома старуха.

— Успели, кум! — радостно восклицает дед Штанько, завидев машину.

— Успели, — отзывается Пшонкин.

Черноморец йидэ, йидэ-э!Пару коней вэдэ, вэдэ-э! —

выводит Штанько, Пшонкин гудит басом, без слов, невпопад.

— Та-ак! Есть один, не уберегли, — говорит Капитон Иванович.

— Ой, сыночки мои родные! — просит дед Штанько. — Вы ж меня не бросайте. Я поеду домой. Там же у меня Фросичка, Фросичка-а!..

— Ладно, ладно, не бросим, отвезем к Фросичке. Только с уговором — не танцевать в машине. В середку его. Вот сюда. Подвяжите ему воротник и держите всю дорогу за ноги. Я его знаю, он теперь пойдет буровить.

— Все? — оглядывает Капитон Иванович машину. — Раз, два, три, четыре, восемь, десять, пятнадцать, восемнадцать, двадцать, двадцать один… Все… Ну, пожелаем вам, товарищи, всего хорошего! Спасибо за привет, за ласку!

— Счастливого пути!

— Скажите вашему шоферу, чтоб в балке аккуратнее держал по косогору. Там теперь намело снегу.

— Вот как вам повезло! Приехали к нам летом, уезжаете зимой!

— Жить вам, товарищи, да богатеть, да спереди горбатеть! — жмет Капитон Иванович руки колхозникам, перегнувшись через борт. — Чего б вам такого пожелать на прощание? Женщинам вашим желаем — сколько в лесу пеньков, столько бы сынков, сколько на болоте кочек, столько дочек! А всем вообще — тыщу быков да пятьсот меринков, чтоб на речку шли — помыкивали, а с речки шли — выбрыкивали, да чтоб все были чищеные, хвосты целые, замытые, как у наших. Прощайте, не поминайте лихом. Ждем к себе в гости.

— Прощайте!

— Приедем обязательно.

— До свидания, Абросим Иваныч! Значит, если б та кобыла не издохла, и она б еще кой-чего добавила?

— Добавила б столько, что за ночь не переслухали!

— До свидания, мамо!

— С богом, доченька! На платок, закутай ноги Федюшке.

— Кум! А кум!.. Аким Федотыч! Пока!..

— До свиданья, сваха! Привет передавай свату Петру!

— Счастливо оставаться!..

Машина трогается, прокладывая в хуторе первый след по первому снегу. Долго блестит в темноте красный фонарик, удаляясь по шоссе…

Колхозники расходятся но домам. Возле Николая Савельича на крыльца клуба остаются только завхоз и бригадиры, ожидающие нарядов на завтра. Хорошо на улице после табачного угара в клубе. Свежо, мороз покусывает щеки. Скрипит снег под сапогами на ступеньках крыльца. Над амбарами за хутором поднимается рогатый месяц. Последние тучи сползают по небу, вниз к черному горизонту…

Дядюшкин дает наряд: сколько подвод послать завтра на станцию за горючим и за минеральными удобрениями, сколько за лесом в горы, куда направить людей — часть на амбары рушить кукурузу, часть готовить зерно на мельницу, человек трех из бригады Душкина отрядить на токи за соломой, и чтоб они же укрыли завтра хату Петренковой. Стряхнув полой шинели снег с перил крыльца, Дядюшкин пишет записку заведующему агролабораторией Матвею Спицыну, усланному не по назначению на лесозаготовки. Бутенко присвечивает ему папироской, раскуривая ее над блокнотом.

— Передашь с кем-нибудь, кто поедет в горы, — отдает Дядюшкин записку завхозу. — Пусть возвращается домой. А взамен его можно послать Юрченко.

Поговорили о погоде. Рано лег снег, надо бы в каждой бригаде заготовить еще по паре саней. Если с этого времени установится санный путь, быстро можно управиться с вывозкой леса…

— Николай Савельич! — говорит завхоз Бутенко. — А я все-таки посылал сегодня девчат в баню — прибрали там и вытопили. Должно быть, вода еще горячая, вечером топили. Может, пойдем? Неплохо бы сейчас освежиться на сон грядущий. Голова трещит!

— В баню? — улыбается Дядюшкин. — Вытопили, говоришь?.. Да, компания-то подобралась подходящая. Как раз все, кому всыпали на собрании. Так надо же и Пацюка захватить. Он больше всех пропотел сегодня. Пацюк здесь?

— Нету его, — отвечает Елкин. — Ушел.

— Он что-то спрашивал Чичкина насчет вил, — говорит бригадир Душкин. — «Вилы, спрашивает, есть у тебя на ферме?» Это они пошли сено от коровника откидывать.

— Ну-у?

— Не иначе.

— Вот задали человеку работы!

— Да что ж, ему теперь все равно нельзя являться домой, покуда Настя не перелютует.

— Это верно. Побьет опять. Черт — не баба!

— Вот, Николай Савельич, какие нынче порядки пошли, — говорит Душкин. — Муж жену побьет — судят, а жена мужа — ничего. Он же не пойдет в милицию, совестно заявлять: жинка побила. Так и проходит.

Николай Савельич не отвечает Душкину, просит у Бутенко папиросу, закуривает и вдруг, фыркнув и поперхнувшись дымом, начинает хохотать. Хохочет он до слез. На собрании ему, председателю, неудобно было смеяться, здесь он отводит душу. Глядя на него, хохочут и бригадиры.

— Вот попали в переплет!.. Ах ты ж Елкин-Палкин! Двойную фамилию дали — как графу! Теперь это, гляди, так и останется. Единственный тебе выход, Семен Трофимыч: забить их всех урожайностью, чтоб не могло быть никакого смеху… А дед! Нашел, в чем гвоздь! Как он Пацюка! При жинке, при людях!..

— Я думал, Настя кинется к нему, — говорит Душкин. — Вот бы получилась чертоскубица! Так все-таки рискованно, как дед загнул, — можно собрание сорвать.

Долго грохочет в стылом морозном воздухе густой мужской хохот.

— Так что ты предлагаешь, Иван Григорьевич? В баню? — говорит Дядюшкин, вытирая рукавом шинели слезы. — А не поздно? Оно-то не мешало бы попариться. Так надо же и белье чистое захватить? Или просто так — ополоснуться? Смеяться, пожалуй, будут маяковцы, ежели узнают? А? Это ж такой народ! Капитону Иванычу попадись только на зубы. Скажет: и после собрания все правление с председателем во главе пошло в баню.

— Да откуда ж они узнают? Ночь, кто нас тут сейчас увидит?

— Ну ладно, шут их бери! Пошли.

Замкнув двери клуба на ключ, Дядюшкин спускается с крыльца и, пересекая наискось улицу, идет, протаптывая дорожку в снегу, на хозяйственный двор, где в глубине усадьбы, за запорошенными снегом акациями, чернеет баня. Следом за ним, гуськом, идут бригадиры и Бутенко.

…Тихо в хуторе. Кое-где в хатах зажигаются огоньки. Колхозники, вернувшись с собрания, ужинают и укладываются спать. Снизу, из-за балки, от переправы, доносится песня. Поют хором много голосов. Потом песня обрывается. Слышно:

— Эге-ей!..

— Ого-го-о!..

— Дед Ива-а-ан!..

Это маяковцы, объехав хутор и спустившись к Кубани, вызывают паромщика, задремавшего на том берегу.

1940

Слепой машинист

Степь. Во все стороны далеко-далеко раскинулась земля, ровная, не покрытая ни строениями, ни лесками, ничем, кроме низкой поросли диких трав и сеяных хлебов. В сияющем небе властвует солнце, а на земле гуляет ветер, гонит волны по зеленому морю пшеницы, кружит пыль на степных дорогах.

Ветер в степи — как песня, его можно слушать часами. Днем, когда знойный воздух тяжел и неспокоен, только и слышен ветер. Все живые голоса степи покрывает он. Шумят камыши на берегах мелководной, тихо плывущей по степи речки; ветер гонит по ней зыбь против течения, кропит водяной пылью камыши; шелестят придорожные травы; однотонно звенит, качаясь, сухой бурьян на верхушках непаханых курганов. Кажется, весь мир полон невнятного шума, гудения, шелеста. Ветер обжигает лицо, сушит губы, вызывает легкую боль в ушах, оставляя на лице, руках и одежде тонкий, еле ощутимый запах полевых цветов. И лишь вечером, когда воздушный океан, омывающий землю, постепенно успокаивается, в прозрачной тишине становятся слышны и другие звуки… Где-то по дороге едет бричка, мелодично, как цимбалы, цокают колеса о тарелки осей. Далеко за перевалом пасутся отары. Оттуда доносится лай собак, окрики чабанов, детский плач ягнят. Мерно поскрипывают чигири, качающие воду на огородах у речки, и очень похоже на их певучий, протяжный скрип кричит где-то в тернах куропатка-мать, растерявшая выводок. Несмело, в одиночку, пробуют голоса лягушки на болотцах в балке. Звонко выстукивают вечернюю перекличку перепела — иной подберется к тебе по густым хлебам так близко, что даже вздрогнешь от неожиданного, громкого, внятного: «Подь полоть!»