Сержант милиции (Часть 1) - Иван Лазутин

- Подумаешь, должность - устроился садовником к профессору. Ни в жизнь не пошел бы.

- А что? - взъерошился Щеглов. - Не пошел бы? Да тебя никогда и не возьмут. Все яблоки в карманах перетаскаешь. Знаю я тебя. Не работа, а дом отдыха, ходи по саду и околачивай груши. Надоело - ложись под яблонькой и похрапывай, сколько тебе влезет.

Довольный тем, что "его берёт", Щеглов победно посматривал по сторонам.

- Щеглов, ты когда-нибудь читал книги про класс крестьян в двадцатые годы? - серьезно спросил Коршунов, запихивая кончик портянки за голенище сапога.

- Ты один читал. Подумаешь, грамотный нашелся, - огрызнулся Щеглов, ожидая очередной подвох со стороны Коршунова.

- Я не об этом, Щеглов. Книгу, конечно, ты не любишь. Это само собой. Я вот про себя хочу сказать. Когда читал про крестьянина-середняка, который на одной ноге в коммуну идет, а на другой прыгает на базар с мешком подсолнухов, так я, как живого, тебя представлял, Ваня. Стоишь ты в моих глазах, как новенький рублик, даже носик твой и веснушки твои.

Кругом захохотали.

Щеглов покраснел. Раздувая свои широкие ноздри, он выпалил почти залпом:

- А когда я читал книгу про бандитов с большой дороги, то ясно видел тебя. Вылитый ты. Такой же рябой и горбоносый и такой же сутулый, как коршун. И фамилия-то у тебя ненормальная... Коршунов.

Кругом снова захохотали, но захохотали опять над беспомощной защитой Щеглова.

- Это не принципиально, Ваня. Ты уже переходишь на личность, а я говорю по существу. Знаю тебя уже около года. Ты на моих глазах развиваешься. Я насчет тебя даже сделал кое-какие выводы. Пережиток ты, - сказал Коршунов и, пробуя, как обут сапог, громко и с силой топнул каблуком об пол. - Понял, пережиток!

Неизвестно, до чего бы дошел этот спор, если бы не майор Лесной, который, войдя в дежурную комнату, приказал Щеглову подменить на четвертом посту заболевшего милиционера.

Некоторое время в дежурной молчали. При начальстве шутить неудобно.

Воспользовавшись тишиной, Лариса потихоньку принялась объяснять Алексею, что церемония опознавания сама по себе проста: следователь показывает потерпевшему или свидетелю задержанного гражданина, подозреваемого в совершении преступления. Причем показывает его среди других, примерно равных по годам и по росту. Если потерпевший признает в одном из них преступника, то следствие значительно облегчается: преступник опознан, запирательство бессмысленно.

Вся трудность в опознавании обычно состоит в том, чтобы уговорить двух трех случайных прохожих помочь милиции в одном пустяковом деле - молча, минут пятнадцать - двадцать посидеть в комнате следователя.

Поняв, наконец, зачем он сюда приехал, Алексей вначале оробел. От одной мысли, что через несколько минут он с глазу на глаз может встретиться со своими грабителями, ему стало не по себе.

Волновалась и Лариса - Гусеницин предложил ей быть свидетелем при опознавании, на что она охотно согласилась, но тут же испугалась.

Наконец Северцева и Ларису позвали в комнату следователя, где, кроме Григорьева, был и Гусеницин. Хмурый и нахохлившийся, он сидел в сторонке и не сводил глаз с тройки на скамье у стены.

- Гражданин Северцев, вы узнаёте кого-нибудь из сидящих напротив вас граждан? - спросил Григорьев, уже по выражению лица Алексея догадываясь, что тот в замешательстве.

Северцев покачал головой.

- Никто из троих мне неизвестен.

Неприятную тишину, которую почувствовали все находящиеся в комнате, нарушил сухой, удушливый кашель Гусеницина. Это было на нервной почве. Приложив ладонь ко рту, он никак не мог справиться с щекотанием в горле.

Чтобы не тянуть время, майор решил кончать опознание.

- Вы, молодые люди, - обратился он к юношам, которых пригласили с улицы посидеть при опознании, - можете быть свободны, а вы, гражданин Кондрашов, пока мне нужны.

Только теперь вспомнив, что он совсем без внимания оставил Северцева и Ларису, которые не знали, что им дальше делать, майор повернулся к ним:

- Как устроились, товарищ Северцев?

- Спасибо, товарищ начальник, хорошо.

- Поздравляю, рад за вас. Помог вам Захаров?

- Да, помог, - просто ответил Северцев, хотя в это "да" ему хотелось вложить бесконечно благодарную человеческую признательность, для которых в эту минуту у него не находилось подходящих слов.

- Ну, что ж, пока отдыхайте. Устраивайтесь и не гневайтесь на нас, если мы вас еще разок-другой побеспокоим. Уж такая наша работа. А сейчас можете быть свободны.

Солнце уже садилось, когда Алексей и Лариса вышли из отделения милиции. Некоторое время они шли молча.

- Найдете один дорогу? - спросила Лариса.

- Найду.

Лариса остановилась и посмотрела на Алексея снизу вверх.

- До свидания. Если хотите, запишите мой телефон.

Алексей записал на пропуске в студгородок и снова неловко молчал, хотя в эту минуту он, как никогда, чувствовал острую необходимость хоть что-нибудь, но говорить.

Уходя, Лариса не заметила протянутой руки Алексея. Она быстро повернулась и почти побежала к метро. Алексей стоял на одном месте с протянутой рукой до тех пор, пока девушка не скрылась в метро вместе с потоком людей.

А когда он подходил к общежитию, ему вдруг показалось, что Ларису он знает очень давно. Достав из кармана пропуск, на котором был записан номер ее телефона, Алексей несколько раз повторил вслух букву Е и пять последующих цифр.

Взявшись за скобу двери, ведущей во двор студгородка, он услышал за спиной гулкое ритмичное цоканье. Повернулся. По мостовой двигался огромный хлебный фургон, в который была впряжена мясистая ломовая лошадь. Мохнатые у самых бабок толстые ноги гнедого битюга равномерно и тяжело, как двухпудовые гири, опускались на мостовую. Алексей затаил дыхание. Все, что с ним стряслось за время пребывания в Москве, в эту минуту было забыто. Даже Лариса, и та улетучилась из памяти. Теперь он слышал и видел только одно: ритмичное, могучее цоканье стальных подков гнедого тяжеловоза.

21

Возвращаясь с завода, где он провел около двух часов, Захаров чувствовал себя битым по всем статьям. Начальник цеха, рабочие, диспетчер - все, как один, заявили, что в прошлый понедельник Кондрашов работал полную смену: с четырех дня до двенадцати ночи - и дал около двух норм. Аргументом, окончательно разрушившим версии Захарова, явилась Доска почета. Она была сооружена в центре заводского двора и любовно украшена вьющимся цветным горошком и алыми лентами кумача. На самом ее видном месте красовался портрет Кондрашова. Он улыбался широкой, открытой улыбкой, словно желая при этом сказать: "Эх, гражданин опер, не на этих дорожках вы сапоги бьете". "Ну, а расческа? Как могла попасть именно твоя расческа и именно на то место, где совершено преступление?" - мысленно обращался Захаров к портрету и здесь же успокаивал себя: "Нет, это не случайность. Тут что-то другое. Тут очень тонкая и чистая работа".

Захаров направился в отделение, где в камере предварительного заключения его ждал Кондрашов. Дорогой он думал: "Что делать дальше, за что уцепиться? Что, если расческа - это пока единственное звено между преступниками и Кондрашовым - не выведет на след? Похищенные вещи? Уже четыре дня, как по всей области объявили их розыск, но до сих пор о них ни слуху, ни духу... Красиво и романтично расследуются преступления в книгах и трудно они разматываются в жизни..." Захаров вспомнил, как всего несколько часов назад он с настроением Наполеона, взявшего Москву, вез Кондрашова на допрос. Вспомнил, и ему стало стыдно.

Подходя к вокзалу, он желал только одного - не встретиться с Гусенициым, который наверняка обо всем уже знал.

Но Гусеницина в отделении не было.

У кабинета Григорьева Зайчик загородил Захарову дорогу и сообщил, что начальник занят и освободится минут через двадцать. Захаров решил ждать. Чтобы убить время, он присел на длинный деревянный диван в узком и плохо освещенном коридоре и развернул газету. Однако читать не хотелось - он пробежал взглядом лишь заголовки, половина из которых заканчивалась восклицательными знаками. Из красного уголка через открытую дверь доносился хрипловатый басок начальника отделения майора Лесного, который проводил инструктаж с очередной сменой постовых милиционеров. Лесного Захаров любил за простоту, за партизанскую лихость, которая светилась в его глазах, и за то, что тот всегда был справедлив. Уж если наказывал, то за дело, если миловал, то никогда об этом не вспоминал. В прошлом кавалерист, при разговоре он ладонью, как саблей, рубил воздух, отчего речь его становилась убедительней и полновесней.

Захаров прислушался.

- В сотый раз предупреждаю: к пьяным самбо не применять. Ясно? Ты что, Щеглов, морщишься, забыл, как три дня назад чуть не отправил на тот свет больного человека? Смотреть нужно, кто перед тобой!

- А что, ежели он по морде норовит тебе съездить и материт почем зря? Что же, по-вашему, терпеть, когда он налопался?