1974: Сезон в аду - Дэвид Пис

Я посмотрел на отцовские часы и позвонил. Звонок издал мелодию «Тубьюлар Беллз» Майка Олдфилда, и, когда дверь отворилась, я думал об «Экзорцисте»[25].

Женщина средних лет протянула мне руку. Она была одета в деревенскую блузу и деревенскую юбку и, казалось, сошла прямо со страниц «Йоркшир лайф».

— Мэнди Уаймер, — сказала она. Мы обменялись коротким рукопожатием.

— Эдвард Данфорд из «Йоркшир пост».

— Пожалуйста, проходите. — Она вжалась в стену, когда я проходил мимо, затем, оставив входную дверь приоткрытой, пошла за мной по мрачному коридору, на стенах которого висели мрачные картины, в просторную мрачную комнату с большими окнами, за которыми стояли огромные деревья. В углу стоял кошачий туалет с песком, которым пропахла вся комната.

— Пожалуйста, садитесь, — сказала дама, указывая на дальний угол большого дивана, на который было наброшено разноцветное покрывало.

Консервативная внешность этой женщины никак не вязалась ни с восточно-хипповым интерьером, ни с ее профессией.

Очевидно, мне не удалось скрыть свои мысли.

— Мой муж был турок, — сказала она вдруг.

— Был? — переспросил я, включая в кармане диктофон «Филипс».

— Он уехал обратно в Стамбул.

Я не смог сдержаться:

— И вы это не предвидели?

— Я — не гадалка, мистер Данфорд, я — медиум.

Я сел в дальний угол дивана, чувствуя себя полным кретином и не в состоянии придумать, что бы еще сказать.

В конце концов я нашелся:

— Кажется, я не произвел на вас хорошее впечатление.

Мисс Уаймер быстро встала со стула.

— Чаю выпьете?

— С удовольствием, если вам не сложно.

Женщина почти выбежала из комнаты, внезапно остановившись в дверях, как будто на ее пути выросла стеклянная стена.

— От вас так сильно пахнет тяжелыми воспоминаниями, — тихо сказала она, стоя ко мне спиной.

— Простите?

— Смертью. — Она стояла в дверях, ухватившись за дверной косяк, бледная и дрожащая. Я встал.

— С вами все в порядке?

— Я думаю, вам лучше уйти, — прошептала она, сползая по косяку на пол.

— Мисс Уаймер… — Я пошел к ней через комнату.

— Пожалуйста! Нет!

Я протянул руку, пытаясь поднять ее.

— Мисс Уаймер…

— Не трогайте меня!

Я отпрянул. Женщина свернулась калачиком.

— Извините, — сказал я.

— Ой как сильно, — простонала она.

— Что — сильно?

— Ты ведь весь увяз в этом.

— В чем? — закричал я, рассердившись, думая о Би-Джее, о всех днях и ночах, проведенных в наемных квартирах в обществе психически нездоровых людей. — В чем, скажите мне?

— В ее смерти.

Воздух внезапно стал густым и смертельно ядовитым.

— Да что вы такое несете, мать вашу? — Я снова пошел на нее, в ушах у меня стучала кровь.

— Нет! — завопила она, отползая от меня на заднице по коридору, растопырив руки и ноги. Ее деревенская юбка задралась вверх. — О господи, нет!

— Заткнись! Заткнись! Заткнись! — закричал я, бросаясь по коридору за ней вслед. Она с трудом поднялась на ноги, умоляя:

— Пожалуйста, пожалуйста, оставьте меня в покое.

— Подождите!

Она вбежала в комнату и захлопнула дверь перед моим носом, прищемив на секунду в петле пальцы моей левой руки.

— Старая сука! — заорал я, пиная и колотя закрытую дверь. — Чокнутая сука!

Я остановился, сунул ноющие пальцы в рот и начал сосать их.

В квартире воцарилась тишина.

Я прислонился головой к двери и тихо сказал:

— Мисс Уаймер, пожалуйста…

Из-за двери доносились испуганные рыдания.

— Пожалуйста, мисс Уаймер. Мне нужно с вами поговорить.

Я услышал звуки передвигаемой мебели — она пыталась забаррикадировать дверь шкафами и комодами.

— Мисс Уаймер?

И тут через множество слоев дерева до меня донесся слабый голос, голос ребенка, шепчущегося под одеялом со своим другом.

— Расскажи им о других…

— Простите?

— Пожалуйста, расскажи им и о других.

Я прислонился к дверям, почувствовал вкус лака на губах.

— О каких других?

— О других.

— Каких таких других, мать твою? — закричал я, дергая и выворачивая дверную ручку.

— О тех, кто лежит под этими красивыми новыми коврами.

— Заткнись!

— Под травой, которая проросла в трещинах и между камнями.

— Заткнись! — Кулаки — в дверь, руки — в кровь.

— Скажи им. Пожалуйста, скажи им, где они.

— Заткнись! Заткнись, мать твою!

Голова у двери. Волна шума откатилась. В квартире — тишина и темнота.

— Мисс Уаймер? — прошептал я.

Тишина, темная тишина.

Я вышел из квартиры, облизывая и обсасывая костяшки пальцев, и заметил, что дверь квартиры напротив чуть приоткрылась.

— Не суй свой чертов нос, куда не надо! — заорал я, побежав вниз по лестнице. — Если не хочешь, чтобы тебе его оттяпали к чертовой матери!

Девяносто миль в час — как будто за мной гонится привидение.

Газ в пол по шоссе М1, изгоняя Духов Прошлого и Настоящего города Уэйкфилда.

В зеркале заднего обзора — зеленый «ровер», плотно присевший мне на хвост. Я, сходя с ума от страха, вижу в нем «штатскую» полицейскую машину.

Глаза — высоко в небо, еду в жирном брюхе кита, небо — цвета его серой плоти, голые черные деревья — его мощные кости, сырая тюрьма.

Взгляд в зеркало — «ровер» нагоняет.

У обугленных останков цыганского табора сворачиваю с шоссе в сторону Лидса, черные остовы выгоревших фургонов — снова кости — стоят в языческом кругу над своими мертвецами.

Взгляд в зеркало — зеленый «ровер» поехал на север.

Паркую «виву» под вокзальными арками, две черные вороны едят из черных мусорных мешков, раскидывая выброшенное мясо; их вопли эхом отзываются из темноты. Эра чумы.

Через десять минут я сидел за своим рабочим столом.

Я набрал номер справочной, потом Джеймса Ашворта, потом Би-Джея. Никого. Все бегают по магазинам, покупают рождественские подарки.

— Ты ужасно выглядишь. — Стефани с папками в руках, жирная, как еж твою мать.

— Я в порядке.

Стефани стояла передо мной и ждала.

Я уставился на единственную рождественскую открытку на моем столе, пытаясь отделаться от видения Джека Уайтхеда, трахающего ее в задницу, чувствуя, что у меня самого начинает вставать.

— Я вчера вечером разговаривала с Кэтрин.

— Ну и?

— Тебе что, совсем плевать, мать твою? — Она уже разозлилась.

Как, впрочем, и я.

— Не твоего ума дело — плевать мне или нет.

Она не шевелилась, просто стояла, переступая с ноги на ногу, глаза ее наполнялись слезами.

Мне стало неловко, и я сказал:

— Извини, Стеф.

— Ты — свинья. Грубая свинья.

— Прости. Как она?

Она кивала своим жирным лицом, соглашаясь со своими собственными жирными мыслями.

— Это ведь уже не в первый раз?

— Что сказала Кэтрин?

— Уже ведь были и другие, да?

Другие, всегда эти чертовы другие.

— Я тебя знаю, Эдди Данфорд, — продолжала она, наклонившись через стол. Руки у нее были как ляжки. — Я тебя знаю.

— Заткнись, — тихо сказал я.

— Сколько их было, других, а?

— Не суй свой говняный нос не в свой вопрос, ты, жирная сука.

Волна аплодисментов и одобрительных возгласов прокатилась по офису, кулаки застучали по столам, каблуки затопали.

Я уставился на рождественскую открытку от Кэтрин.

— Ты — свинья, — бросила она.

Я оторвал взгляд от открытки, но ее уже не было — она рыдала за дверью.

С другого конца офиса Джордж Гривз и Гэз отдали мне честь, подняв вверх свои сигареты и большие пальцы.

Я тоже поднял палец. На моих костяшках выступила свежая кровь.

Пять часов.

— Мне все еще нужно поговорить со вторым, с Джеймсом Ашвортом. Именно он и нашел тело.

Хадден оторвался от стопки рождественских открыток. Одну большую открытку он переложил в самый низ стопки и сказал:

— Все это как-то слабовато.

— С ней случился припадок, к черту.

— А ты не попытался взять прямую речь у полицейских?

— Нет.

— А может, и надо было, — вздохнул он, продолжая просматривать открытки.

Я устал так сильно, что не хотел спать, был так голоден, что не мог есть, в комнате стояла запредельная жара, и все это было слишком реально.

Хадден перевел взгляд с открыток на меня.

— Есть сегодня что-нибудь новое? — спросил я, мой рот внезапно наполнился желчной слюной.

— Ничего, что могло бы пойти в печать. Джек уехал на одно из своих…

Я сглотнул:

— Одно из своих?

— Он не торопится раскрывать свои карты, скажем так.

— Уверен, что он поступает как лучше.

Хадден вернул мой черновик. Я открыл папку на колене, убрал одну статью, достал другую.