Адмирал Ушаков - Леонтий Раковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И, тем не менее, он тотчас же взялся перестраивать все по-своему. Ушаков полагал, что самое главное на флоте – это человек, матрос. От трюма до салинга[49] – везде он. Матрос делает все: ставит паруса и заряжает пушки. И потому надо, прежде всего, помнить о его нуждах. А при Войновиче помнили только об одном: о линьках да шпицрутенах – матрос был за все в ответе.
Войнович всегда жаловался, что у него в эскадре много больных.
Надо проверить, посмотреть, в чем дело.
Если Федор Федорович справился с чумой, неужели он не управится с простудой или поносом?
И контр-адмирал поехал осматривать свой флот.
Он начал с самых малых крейсерских судов, с «Принцессы Елены». Ею командовал увертливый капитан-лейтенант Анисифор Александрович Ходин. Он был похож на колдунчик[50]: сегодня Ходин нашептывает Ушакову на Войновича, а завтра станет с ехидной, косой улыбочкой плести всем небылицы об Ушакове.
Анисифор Ходин встретил нового командующего подобострастно и с первых же слов начал поносить Марко Ивановича, но Ушаков резко оборвал:
– Извольте перестать! Полно петь соловья на сосне!
И пошел осматривать «Принцессу Елену». Крейсер был новый, но уже оказался запущенным и грязным.
В кубрике Ушаков застал шестерых больных матросов. Хотя наверху стояла апрельская благодать, здесь воздух был тяжелый и спертый, пахло кислятиной и заношенным бельем.
Контр-адмирал и без опроса догадывался, чем больны матросы, но все-таки решил проверить себя:
– Что, братцы, животами маетесь?
– Так точно, ваше превосходительство, животами.
– Обнедужили вовсе…
– А вон канонира лихоманка трясет, – говорили больные.
– Так-так, – посматривал Федор Федорович, недовольно хмуря русые брови. – А чем же вас кормили нынче?
– Варили щи с солониной.
– Солонинка-то, поди, позапрошлогодняя? – спросил контр-адмирал.
– Вроде того…
– А нам, ваше превосходительство, какая бы ни была, все равно без пользы: есть-то нельзя!
– Выходит, вы ничего не ели?
– Хлебушка жевали.
– Кипяток пили.
– А ты что ел? – обернулся Федор Федорович к исхудавшему – кожа да кости – канониру.
– Мне, ваше превосходительство, ничего не хочется. Только пить. Одну воду пью.
– С чем? С уксусом?
– Уксуса нет, весь вышел, – заторопился ответить Ходин. – Только вчера вышел… Виноват!
– Мне из твоей вины – не шубу шить! – побагровел контр-адмирал. – Разве им такая пища нужна? Почему в госпиталь не отсылаешь?
– Они поправляются, ваше превосходительство. Как же слать – экипаж-то у меня всего пятьдесят три человека…
– А больных шесть? Поправляются, говоришь? Из кулька в рогожку! – кричал контр-адмирал. – Отослать всех немедля!
Когда начальство ушло из кубрика, больные матросы, забыв о своей хвори, смеялись от души:
– Эк он его, молодец!
– Вот это адмирал!
С «Принцессы Елены» и началось. Как и предполагал Ушаков, на большинстве судов о матросе заботились мало. Больные не отделялись от здоровых. Помещение редко проветривалось. Контр-адмирал осмотрел все, не поленился заглянуть в самые темные углы. Пробовал пищу, пробовал воду, говорил с матросами.
Матросы удивлялись его вопросам: адмирал вникал в их повседневную жизнь. «Граф» никогда не интересовался ими и не считал нужным вступать в разговор не только с больными, как Ушаков, а даже со здоровыми.
Матросы слыхали об Ушакове от друзей со «Св. Павла», кое-кто помнил его по Херсону, и всем сразу стало ясно: этот адмирал – за них, за матроса!
Интересуясь бытом и жизнью экипажа, Федор Федорович одновременно осматривал и сами корабли: прочен ли такелаж, надежны ли якоря и пушки, не разваливаются ли камбузные печи?
– Вот это – настоящий хозяин! – говорили матросы.
Вечером на следующий день контр-адмирал вызвал всех командиров судов к себе. А наутро Севастополь только и говорил о том, кого и как из господ командиров «надраивал» вчера контр-адмирал.
Передавали, ручаясь головой за точность, что и кому сказал Ушаков.
У «Нестора» сушится белье на самом бушприте. Это не фрегат, а прачечная!
На «Иерониме» разводят блох: в трюм намели целые горы мусора!
На «Александре» загнили бочки для пресной воды – пахнут тухлыми яйцами. Немудрено, что много больных.
У «Амвросия» на нижней палубе в углах сырость и зловоние! Люди ленятся подняться наверх.
Сразу же началась работа. Все корабли и фрегаты чистились, мылись, проветривались, как перед большим праздником.
А к адмиральскому дому потянулись поставщики и подрядчики – русские, греки, армяне, евреи. Тут было ясно: разговор пойдет о доброкачественных продуктах для флота. Войнович уделял этому мало внимания, и поставщики сбывали что попало.
Ушаков объявил подрядчикам:
– Сухари поставлять не в кулях, а в бочках. Солонину – только в небольших, пятипудовых, бочонках, чтоб не портилась и не заражала воздух. В рогожных кулях не приму ничего! – стукнул ладонью по столу адмирал.
Подрядчики чесались, жаловались на трудности доставки, на дальнюю дорогу, но согласились. Уходили, сокрушаясь:
– Это не граф Войнович! Тому, бывало, привезешь тысячу-другую апельсинов и лимонов да мешок изюму или бочонок маслин – и поставляй, как и что хочешь. А этот… – крутили они головами.
Била уже четвертая склянка, когда Ушаков разделался с поставщиками, и только хотел идти обедать, как вошел его секретарь, подпоручик Федор Чалов.
(Севастопольцы уже трунили, что у них три Федора: адмирал, секретарь адмирала и адмиральский денщик.)
– К вам, ваше превосходительство.
– Кто? – недовольно нахмурился Ушаков.
– Капитан бригадирского ранга Голенкин.
– А-а, проси, проси! – повеселел адмирал и пошел навстречу своему однокашнику и другу.
– Здравия желаю, ваше превосходительство! Прибыл в ваше распоряжение! – официально, но просто и весело сказал Голенкин.
Ушаков обнял его.
– Рад тебе, Гаврюша! Садись, господин бригадир. Расстегивай крючки. Ты в параде! – улыбнулся Ушаков.
– Дружба дружбой, Феденька, а служба службой!
– И то верно! Вот будем вместе. И Нерон Веленбаков тут. Жаль только, что Павлуши Пустошкина нет.
– А хорошо было бы и его вытащить из Таганрога.
– Пока что светлейший не отпустит Пустошкина с места командира Таганрогского порта. Павла Васильевича за успешную постройку двадцати семи военных судов только что наградили Владимиром четвертой степени. Но, дай срок, я перетяну!
– Спасибо тебе, Феденька, что вытащил меня из Херсона. Надоело на берегу.
– Я просил тебя у светлейшего с умыслом.
– С каким?
– Чтобы поручить тебе командовать авангардом. Ты был при Чесме. Ты не трус, не рохля!..
– Не подведу! – покраснел кудрявый Голенкин.
– Даю тебе один из новых лучших черноморских кораблей – шестидесятишестипушечную «Марию Магдалину». Ты корабль знаешь – он строился у нас, в Херсоне.
– Корабль хороший, слов нет.
– Но вот, Гаврюша, я много продумал: за Войновичем времени у меня оставалось свободного достаточно. То, что мы учили в корпусе, надо забыть!
– Да я и так уж многое забыл, – пошутил Голенкин.
– Нет, не мелочи забыть. Не какую-либо там «Универсальную историю» господина Ла-Кроца или что-то вроде «А были ли у Тиверия дети?», а забыть главное!
– То есть что: линейную тактику?
– Да. Полагается строить ордер-баталии только из двух параллельных кильватерных колонн. Авангард бьется против авангарда, кордебаталия – против кордебаталии, арьергард – против арьергарда. Скажи на милость: что это такое – танец или игра какая?
– Но таковы правила, принятые всеми. Все флоты мира… – пытался возразить Голенкин.
– А помнишь, что сказал Петр Великий: не держися, яко слепой, стены!.. Довольно быть слепыми!
– А как же поступать тогда?
– А вот как. Не ждать, когда враг к тебе пожалует, а самому нагрянуть на него! Нападающий всегда имеет преимущество: он готов, а ты нет…
– Это верно, – согласился Голенкин. – Но что же дальше?
– А дальше – никаких «танцев»! Бей по голове, по флагману! Выбьешь вожака – легко управишься со стадом! Помнишь, ты же сам рассказывал, как Спиридов при Хиосе весь удар направил на флагмана.
– Это я понимаю, это верно. А если, например, ты идешь в строе двух или трех колонн, а неприятель в кильватере, тогда как?
– Вот так и навались на него. И не бойся прорезать линию его кораблей!
– Как, броситься в бой не перестраиваясь? – удивился Голенкин.
– Зачем перестраиваться? Только время терять. Бей, да и все!
Голенкин молча покачал головой, видимо обдумывая то, что говорил Ушаков.
– Вот послушай, как при Фидониси было, – продолжал Федор Федорович. – Я кое-как уговорил этого подлого трусишку Войновича, чтобы он позволил мне, начальнику авангарда, действовать по-своему. Встретились с капуданом. У турок сил втрое больше. Если по старым правилам, то мне что полагалось бы сделать?
