Снежное пламя - Ширли Грин

— И после этого разочарования ты мне поверила! — удивился Джастин.

Услышав эту реплику, Кристина посмотрела ему в глаза и сказала:

— У меня ни разу не возникало искушения чернить весь мир только потому, что мне не выпало счастье в браке. Мне повезло в жизни: я чаще сталкиваюсь с людьми порядочными и честными, чем с подлецами и предателями.

— Что ж, тебе и вправду повезло, — с непонятным для Кристины ожесточением произнес Джастин, — у нас с тобой несопоставимый жизненный опыт.

— И ты никому не веришь?

— Люди вечно ищут выгоды только для себя. И для достижения цели не гнушаются никакими средствами. Особенно женщины… и служители прессы.

Чувство вины сжало сердце Кристины. Она должна сказать Джастину всю правду о себе. Но для этого нужно уловить подходящий момент, так, чтобы не задеть его, по-видимому, еще не зажившие раны. Кристина догадывалась, что в прошлом он пережил трагедию. Скорее всего, его обвинили в том, чего он не совершал. Но с этим позорным клеймом ему приходится жить в своем вынужденном неприступном одиночестве.

Она-то ему поверила — вопреки страхам, вопреки обстоятельствам, которые складывались далеко не в его пользу.

Подперев голову рукой, Джастин продолжал рассматривать ее.

— После развода ты вернула себе прежнюю фамилию?

— Что? — рассеянно переспросила Кристина, углубившаяся в свои мысли.

— После развода ты вернула себе девичью фамилию?

— Да. Для меня это был вопрос принципа. Я бросила прежнюю работу, какое-то время мне помогали родители, я стала верующей. Возможно, я пыталась тем самым стереть все прошлое из памяти…

— К вашему сведению, мисс Кеннеди, вы, пожалуй, чересчур доверяете неизвестным персонам, подобным мне, — заметил Джастин.

— Доверяю, но отнюдь не первому встречному.

— Ты рискнула довериться мне! И это после того, как я пытался застрелить тебя из лопаты.

Кристина засмеялась и просто сказала:

— Я тебе верю, и ничего с этим сделать уже нельзя.

— Ты однажды уже ошиблась.

— С той поры моя интуиция крайне обострилась, и я больше всего полагаюсь на нее.

Джастин довольно рассмеялся и крепко сжал ее в своих объятьях.

Ночь прошла, на дворе утро, на душе — праздничное ощущение медового месяца. Позавтракав у камина приготовленными тут же тостами, Кристина и Джастин лежали, обнявшись, на диване, и лениво наблюдали за игрой огня в камине, как умиротворенно мигают свечи (день вновь выдался сумрачный), и не думали о времени. Им было спокойно, тепло и хорошо вместе. Отставив в сторону чашку из-под кофе, Кристина положила голову на плечо Джастина и подумала, что хотела бы никогда отсюда не уезжать.

И это притом, что она до сих пор ничего о нем не знает.

— Ты умудрилась не задать мне ни одного вопроса, — заметил Джастин.

— Разве я могу осмелиться! Ты оторвешь мне голову и вместе с нею закопаешь в ближайший сугроб.

— Ага, значит, я, по-твоему, все-таки способен на это! — шутливо заметил он.

— Да! — прямо сказала Кристина.

— Итак, ты поверила мне на слово. И это после всего случившегося, — недоумевал Джастин, погрузившись в глубокую задумчивость.

— Не знаю, что произошло в твоем прошлом, вероятно, тебе страшно до сих пор даже вспоминать об этом. Но почему обвинение пало на тебя?

— Ты в самом деле не знаешь, кто я? — спросил он.

— Нет, конечно. Ты хочешь сказать, что Джастин Магнуссон вовсе никакой не Джастин Магнуссон?

— Нет, я Джастин Магнуссон, — с трудом выдавил он. — Но в миру я известен под другим именем. В театральном и околотеатральном мире, скажем так.

— И кто же ты в театральном и околотеатральном мире?

— Там я известен как Джон Маунтджой.

Кристина в изумлении отшатнулась от него, но мгновенно в ее взгляде появилось выражение сочувствия и сострадания.

Джон Маунтджой…

Постепенно воспоминания всплыли в ее памяти: мелкие подробности она, естественно, забыла, но история с давним шумным скандалом запомнилась надолго. Не каждый день известнейшего драматурга арестовывают по обвинению в убийстве жены, особенно, если жену зовут Майра Бреккенридж, и она — популярнейшая современная звезда театра и кино.

«Убийство в загородном особняке!» — гласил один из крупных заголовков. И это — тот самый загородный особняк, где он, по одной из версий следствия, совершил убийство.

— О Господи! — произнесла Кристина.

— Ты и теперь продолжаешь верить мне? — спросил Джастин.

— Да, верю!

— Невероятно! Неужели такое может быть? — сказал он еле слышно, благоговейно касаясь ее пушистых волос.

Кристина была растрогана. Она чувствовала, как ее переполняют любовь и нежность.

— А разве может быть иначе? — проникновенно ответила она.

— Я так часто и жестоко обжигался в жизни…

— И я тоже, но, конечно, не так опасно, как ты…

— О, нет! Это несопоставимые испытания, — сказал он.

Джон Маунтджой…

Если бы она постаралась сопоставить некоторые выразительные детали, она, пожалуй, догадалась бы, кто был хозяином загородного дома. Обычно драматурги не столь часто привлекают внимание светской прессы — иное дело кинозвезды.

Но Джон Маунтджой и без того был любимцем журналистов и театральных критиков. Его первая пьеса, сразу ставшая бестселлером, была поставлена на Бродвее, когда ее талантливый автор еще только учился в Колумбийском университете. Каждая следующая его постановка получала не только восторженные отзывы профессионалов, но и встречала горячий прием у публики. Кристина припомнила один из отзывов об очередной пьесе, прочитанный ею лет пять-шесть назад: «Мистер Маунтджой дарит зрителю всю гамму человеческих переживаний. Вслед за актерами мы смеемся, плачем, боремся, потому что перед нами не ходульные персонажи, рвущие в клочья надуманные страсти, а живые люди из плоти и крови с их реальными проблемами и неистребимым чувством юмора».

Кристина видела его фотографии — в лучшем случае вполоборота: Джон Маунтджой избегал фотокамер и телеобъективов. На торжественных приемах в Бродвее по случаю премьеры новой пьесы на нем всегда был элегантный смокинг.

В джинсах и фланелевой рубашке, а тем более обнаженным, она его на снимках, разумеется, не видела.

А кроме того, Кристина была уверена, что он гораздо старше.

Она припомнила, как Джон Маунтджой торопливо, закрывая лицо руками, проходил в здание суда или выходил из него в ослепляющем свете софитов, нахальном блеске фотовспышек. Он ни разу не ответил ни на один вопрос многочисленных журналистов, чем выводил их из себя. В ответ на такое поведение последовал разнузданно-агрессивный тон прессы, освещавшей все запутанное дело прославленного драматурга.