Год трёх царей (СИ) - Касаткин Олег Николаевич

«Худой министр есть ошибка государева: должно исправлять подобные ошибки, но скрытно, чтобы народ имел доверенность к личным выборам царским».

И в связи с этим я полагаю в качестве наказания был избран строгий выговор с увольнением от службы.

А что до судебного преследования — то ему надлежит подвергнуть непосредственных виновников — машинистов, что разогнал литерный состав сверх допустимой скорости, поездную обслугу что допустила грубые ошибки…

— То есть как «выговор»?! — поднялся с кресла император. — Выговор… и только? Удивляюсь! Извините господа — а никто не забыл что речь идет о гибели царствующего государя??

Бывший министр финансов Александр Аггеевич Абаза — хитрый и умный старец взяв слово начал что называется мягко стелить.

— Ваше величество — мягким басом зажурчал сановник. Господин Посьет, несомненно, виноват и привлечение его к суду является делом элементарной справедливости. Но кроме законов правосудия есть еще его обычаи и порядок производства… Вина его была очевидна сразу после трагического крушения. Но тем не менее, он еще месяц пробыл министром, а, получив отставку, был назначен в Государственный совет.

С чего бы ему заступаться? — пожал мысленно Георгий плечам. Или… за себя боится Александр Аггеевич?! Ибо уже давно поговаривали что используя конфиденциальные сведения из министерства он тайно играет на бирже — да еще на казенные средства.

— Таким образом мы видим что верховная власть в лице Регентского совета, — разъяснял Абаза, — простила господина Посьета — коль скоро он не был тогда арестован или изгнан со службы с позором. И стало быть со стороны особого присутствия карать его было бы неуместно…

— Позвольте Александр Аггеевич уточнить — где и когда лично я или другие чины Совета прощали Посьета, в устной ли письменной форме? — не вставая откомментировал Георгий.

Я этого не помню!

Господа — обратился он к собравшимся.

(«Нет — за шкирку и встряхнуть как щенков нашкодивших — иначе дела не будет!»)

У Российской империи есть не так много краеугольных камней — и среди них — законы и правосудие… И никто, — сказал Георгий, — не должен умалять силу законов; законы должны действовать механически; то, что по закону должно быть, не должно зависеть ни от кого. Даже от меня — вашего государя императора. Как говорили древние «Dura lex, sed lex.»[12]

Действия должностных лиц повлёкших такие тяжелые последствия для Империи требуют судебного разбирательства, и каждый член Государственного Совета должен это понимать, если он предан Царю и Отечеству.

И выдержав паузу закончил

…Прошу голосовать.

По итогам голосования Особое присутствие четырнадцатью голосами против девяти все-таки решило дело в пользу отдачи всех виновных, включая Посьета и Шернваля, под уголовный суд.

Было это за четыре дня до коронации…

На Царскосельский вокзал он прибыл примерно в пять пополудни… Прошел мимо шеренги конвоя — сейчас его несли солдаты Собственного Его Императорского Величества железнодорожного полка — он почти не обратил на них внимания…Окинул взором состав из девяти «пульманов», окрашенных в голубой цвет, окна которых были увенчаны золочеными двуглавыми орлами. Кроме императорского вагона (как он знал — этих вагонов было построено два, но запасной решили не цеплять), свитский и служебный, четыре вагона для конвоя и прислуги а также два кухонных. Все они были построены в прошлом году на столичном Александровском заводе — еще для отцовского поезда как запасные. Вагоны против прежнего обыкновения соединялись между собой крытыми переходами с гуттаперчевой гармошкой.

Поприветствовал проводника и железнодорожного жандарма стоявших у дверей — против обыкновения двустворчатых и расположившихся в середине вагона а не у концов.

Переступивши порог салон-вагона, он снял белую фуражку с высокой тульей, сменил легкое пальто на домашнюю куртку, а лаковые штиблеты на турецкие туфли, затем взмахом руки отпустил лакея и устроился в кресле у окна.

Убранство апартаментов — что и сказать — было заметно роскошнее знакомого ему по прежнему поезду, даже обломки которого, должно быть уже переплавлены в печах Юзовки и Луганска.

Двери украшенные наборной деревянной мозаикой открывались совершенно бесшумно. Свежий воздух поступал по бронзовым вентиляционным трубам замаскированных бронзовыми фигурными решетками изображавшими нимф и сатиров… Потолок царского вагона был обтянут белым атласом, стены покрывал штоф малинового цвета. Для обивки стен и мебели, помнится, Фридерикс хотел выписать из Парижа французских декораторов-обойщиков но Георгий запретил: в Петербурге своих мастеров хватает. На столах в порядке стояли бронзовые часы, вазы севрского фарфора и серебряные канделябры. Среди них красным деревом и латунью выделялся телефонный аппарат — связь охватывала все вагоны и паровоз (уроки из прошлого были извлечены).

Всему этому великолепию предстоит быть его домом на ближайшие полсуток — и потом еще много раз…

Император подумал было — сможет ли он когда-нибудь сесть в поезд не испытывая теперешнего тщательно таимого страха?

Подумал — и усмехнулся сам себе с философским смирением.

Даже если не сможет — выхода то нет! Не сидеть же всю жизнь в Гатчине или Царском словно суслик в норе? А то ведь недолго и лису прозевать — а те норки то разрывают мастерски!

Правда в Германии некий инженер Бенц в прошедшем году изобрел экипаж на керосиновом четырехтактном двигателе Отто, а англичане уже давно строят паровые повозки бегающие со скоростью в тридцать верст в час. Может попросить… то есть, конечно, распорядиться (он же царь!) чтобы Министерство двора закупило пару таких для испытаний? Но ведь все равно из Петербурга в Москву не поедешь на подобных машинах.

…Зашипел стравливаемый пар и в такт ему фыркнули отпускаемые гидравлические тормоза. Потом поезд медленно и плавно тронулся…

…У рыцарей во дни ветхие был обычай «бдения над оружием» — перед посвящением провести бессонную ночь. Послезавтра он оденет корону государя всероссийского — самое время вспомнить этот обряд. Завтра он окончательно перестанет принадлежать себе — и станет принадлежать истории и России.

И сейчас Георгий вспоминал отца — царя, родителя, человека…

Из дорожного несессера он вынул фотографию в рамочке и поставил на стол. Это был снимок отца. Не парадный — где Александр в мундире генерал-лейтенанта гвардии и орденах. И не семейный — где он со всеми детьми с матушкой — все они живы и здоровы… Нет — фото на охоте, снятое небольшой походной камерой кем то из спутников. Император стоял у дерева опершись на ружье, облаченный в потертый казакин и курил папиросу. На нем Александр Александрович Романов выглядел скорее как купец максимум Второй Гильдии, или преуспевающий трактирщик а может — хозяин извозного заведения. Простой, но какой-то по особенному трогательный облик, глядя на который молодой царь чувствовал, как перехватывает горло….

Отец…

Кем он был для России? Каким он был? И как ему распорядится его наследством?

Сейчас ему вспоминались забытые мелочи и то что вроде знали все но как будто значения не придавали. Обрывки чужих мыслей и впечатлений отрочества… Прочитанное и подсмотренное…

В памяти всплыли отрывки из писем и рассуждений придворных сановников, собранные охранкой — их отец держал в особой папке.

«Он совершенно лишён аристократизма, присущего его деду и отчасти отцу…». «Вышел к нам в солдатских сапогах с заправленными в них по-простонародному штанами как босяк…». «Поношенный сюртук монарха невольно отталкивает…» «…Совершенно обыденного ума, пожалуй, можно сказать, ниже средних способностей…». «Похож на большого русского мужика из центральных губерний…» «По манерам скорее, более или менее медвежатый».[13]