Год трёх царей (СИ) - Касаткин Олег Николаевич

Из армии пишут — толковых грамотных солдат, чтобы обслуживать новейшие пушки и митральезы и военные телеграфы найти нелегко. Земцы плачутся — не хватает врачей и землемеров. Министерство государственных имуществ отмечает, что для казенных рудников не хватает инженеров… Купцы и те жалуются — толковых десятников и мастеров для иноземных машин не сыскать. Увы — отец считал, что образование не может быть общим достоянием и должно оставаться привилегией дворянства и зажиточных сословий, а простому народу, как говорили «кухаркиным детям», подобает уметь лишь читать, писать и считать до ста.

А ведь еще прадед Николай — тот еще бурбон — не отрицал что «Народ без просвещения — это народ без достоинства. Им легко управлять, но из слепых рабов легко сделать свирепых мятежников».

Но это было забыто, и министром графом Дмитрием Толстым уже летом 1882 года был принят циркуляр о гимназиях, запрещавший обучение в них детей несостоятельных родителей. Вот к слову — Толстой — который как раз недавно отошел в мир иной. (Как поговаривали в свете — от застарелого сифилиса).

Когда то ведь был либерал каких поискать — дружил с Салтыковым-Щедриным и поэтом Плещеевым, одним из членов кружка Петрашевского. С последним он был настолько неразлучен и близок, что когда того арестовали и посадили в Петропавловскую крепость, то знавшие их считали, что следом за узником в крепость пойдет и Толстой.

Но уже в конце шестидесятых взгляды его резко изменились, — злые языки поговаривал что потому что Толстой, будучи крупным землевладельцем много потерял с отменой крепостного права. Вольнодумец был скуп и жаден и рассматривал земельную реформу как откровенное посягательство на свой карман. («А и недорого стоят идеи-то»!)

Обладая большим умом и твердой волей, он вместе с тем был коварным, злым и мстительным, что делало его страшным человеком, получившим прозвище «злой гений России». Грех конечно — но не жаль его. Что и говорить — министров батюшка ему хороших почти не оставил…

Горемыкин, Делянов, Муравьев… — не гении одно слово. Гирс неплох — хоть и осторожничает. С военными вот хуже — кого министром сделать — как не перебирай кандидатуры — подходящих и нету. Точнее все с какого-то боку и хороши — но в целом — нехороши каждый по-своему. Разве что Гурко?

Но тут уж ничего не поделаешь.

Еще Александр Благословенный сказал «честные люди в правительстве — случайность», и что у него такие министры, «которых он не хотел бы иметь лакеями». Да разве одни министры? А те кто ниже — масса чиновничества — карьеристы, взяточники, мастера втереть очки? Гимназические преподаватели и журналисты официальных листков — по приказу насаждающие сегодня то, что завтра будут ругать, и наоборот, и при том всегда доказывающие, что и насаждение и ругань — на благо России.

Цензоры — которые сами толком не знают чего запрещают. К тому же — уставы цензурные так хитро составлены, что никто никогда не может знать, как взглянет на его труд и в какую минуту тот или другой цензор. Случалось, что московская цензура пропускала то, что запрещала петербургская, и наоборот… В России не бывает лучшей рекламы, чем «попасть под гнет сатрапов». «Запрещенный товар — как запрещенный плод: цена его удваивается от запрещения…»

Он и сам читал Кюстина именно поэтому — хотя казалось бы пора уже дозволить сие сочинение — уж четвертое царствование идет с описанной им поры…

(Разрешить, может быть, личным приказом? Но с чего бы царю снисходить до одной книжицы? Ну да Бог с ним с этим мужеложцем французским! Не в кюстинах ведь дело, а в наших русских Ваньках…)

В памяти Георгия намертво засел рассказ генерала Черевина — о некоем жандармском ротмистре каким-то боком причастным к знаменитому и позорному делу Дегаева.

Тот, занимаясь изъятием нелегальной литературой, имел занятное увлечение — коллекционировал карикатуры на царя — кои изымал из газет, прокламаций, и брошюрок. Три альбома насобирал — и даже показывал особо близким друзьям — то показывал, за что других отправлял в крепость и сдавал в солдаты…

И дальше — вплоть до околоточных и заседателей… Читая отчеты жандармов и письма отцу из провинции он временами готов был ругаться черными словами.

А кто виноват? А царь! Не серый же Акакий Акакиевич из Цензурного комитета и не дубинноголовый столоначальник из Синода. Сей ребус трудно решить — тем паче в одночасье. С этим всем надо что-то делать… Ну вот опять «что-то делать»!

«Надо делать хоть что-нибудь! Пусть хоть что-нибудь да сделает правительство!» — так по донесениям восклицали многие земцы, жалуясь на неустройства и беды. И никто не посоветует — что это такое «что-нибудь»? И хоть бы кто подсказал из этих прогрессивных дельцов — с чего начать? А то ведь потом ежели не так пойдет — будут призывать кары небесные на головы власть имущих и лично его…

Георгий шумно вздохнул.

…Решено — раз никто не может подсказать — начнем с народного просвещения. Закон о кухаркиных детях отменим — не прямо сейчас, но вскорости после коронации. Либерализму хотите? Будет вам и либерализм! И иудейский вопрос — дойдет черед — решим ко благу России и к удовлетворению народа библейского. А кто не удовлетворится… — Георгий недобро прищурился — тому казни египетские вспомнятся!

…Однако и спать пора — ибо даже царям хоть иногда отдыхать надо. Завтра предстоит тяжелый день…

Не раздеваясь, он лег на диван и смежил веки, погасив светильник поворотом фарфорового рычажка. Салон-купе заполнил глубокий мрак, нарушаемый лишь лучикам лунного света сквозь занавеси…

Бородатый уставший человек внимательно смотрел со снимка на задремавшего сына — как будто чего-то ожидая.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ТЯЖЕСТЬ ВЕНЦА

Глава 6

Император Георгий Александрович прибыл в Первопрестольную 15 августа около шести часов вечера.

Согласно предварительным планам, царский поезд с берегов Невы должен был прибыть на пути станции Москва-Каланчевская, что рядом с Николаевским вокзалом. Там и планировалась встреча нового царя с московской знатью, городской депутацией. Поэтому строительству павильона уделялось самое пристальное внимание… Сперва его хотели построить на Каланчевской — но слава Богу в министерстве двора вовремя сообразили: для тожественного въезда предполагалось иметь несколько десятков парадных карет и почти сотню лошадей — и столько же служителей придворного конюшенного ведомства. Неширокая Каланчевская улица необходимого пространства для такого количества экипажей просто не имела. Кроме того, в Москву привезли транспорт жетонов и серебряных рублей, предназначенных для раздачи народу «в память Священного коронования». А такая раздача в тесноте Каланчевской и Мясницкой улиц была крайне нежелательной — сомнут всю торжественную процессию и еще потопчут друг друга не приведи Господь!

Словом, высочайший поезд по соединительной Алексеевской ветке прибыл на Смоленский вокзал.

Пришлось спешно сооружать новый павильон, теперь уже близ Тверской заставы. Нарядный деревянный терем возвели очень быстро — тут уж сроки поджимали: назначенный лично губернатором Долгоруким известный московский архитектор Лев Борисович Кекушев даже как донесли императору жаловался что работа добавила ему седых волос.

Павильон вышел довольно красивым и был увенчан куполом, покрытым цинком. Над главной залой здания высилась небольшая башня со шпилем.

Внутри павильон был великолепен: стены красиво декорированы штофными тканями, украшены светильниками, зеркалами, стояла изящная мебель любезно предоставленная московскими купцами. В общем и целом строительство вокзальчика обошлось казне в тридцать тысяч золотых рублей — воистину: мал золотник, да дорог. Со стороны путей была устроена весьма просторная платформа, покрытая легким навесом с резьбой тонкого рисунка. Ширина этой галереи позволяла установить в дюжину рядов встречающую парадную войсковую команду, да еще с оркестром в придачу — вдруг пойдет дождь или случится гроза — не мокнуть же царю как простому смертному? В убранстве царских черно-бело-золотых штандартов флагов царский павильон выглядел весьма нарядно. Спустившись по ступенькам вагона, застеленным красным сукном Георгий Александрович поздоровался с встречавшими и, пройдя в зал, «милостиво выслушал пришедших» как потом напишут газеты.