Дом на миндальной улице - Нелли Федорова

Они привезли меня туда, где я живу теперь, это огромнейшая вилла с садами, парком, прудами и прочим, все за несколькими высокими стенами, всюду часовые, стены тоже патрулируют. Меня заставили раздетой идти через весь двор мимо прислуги, которая вышла встречать, я не могла на них смотреть, но по-моему, они глядели с сочувствием. Меня приняли две женщины, они не очень стары, но похожи на двух мумий – высохшие лица, поджатые губы, отлаженные движения. Когда они входят в мою комнату, кажется, что входит сама старость и смерть, я смотрю на них с кровати, и мне мерещится, что за ними стены комнаты вот-вот начнут опадать, гобелены сворачиваться в трубочки, паркет и мрамор трескаться и крошиться. Они одели меня во что-то, потом Нола вломился в комнату и потребовал, чтобы я встречала его и его дружков «как хозяйка». Схватил меня за руку и поволок по полу в главную залу. Там уже шла пирушка, кругом была разбросана еда, валялись его люди вперемежку с собаками и все это жрало и лакало. В городе я слышала, как говорили, что необразованный люд в деревнях ведет себя так, но я никогда не видела ничего подобного. У деревенских есть свое чувство достоинства и гордости, если хочешь. А это было просто опустившееся быдло во главе со своим главарем, и он вел себя точно так же. Он заставил меня сидеть рядом с ним, смотреть на все это, требовал, чтобы я подавала ему еду. Я плюнула ему в лицо, поскольку руки у меня были искровавлены. Тогда… Лис, когда я вспоминаю, меня до сих пор трясет. Я не могу поверить, что это было на самом деле. Мне все события того вечера кажутся каким-то бредовым сном, нереальным, далеким… А ведь в мечтах я предвкушала, что тот вечер проведу иначе, в другом месте и в другой компании.

Он начал меня бить, и бил долго, стараясь ударить в грудь, живот, по лицу, потом получилось так, что я оказалась в кругу, его дружки плотно выстроились вокруг. Он мне что-то орал, я не помню, а потом выпустил на меня собак. Они были на цепях, но их то укорачивали, то отпускали, они лаяли, сипели, рвались и пытались укусить меня, это были даже не собаки, а какие-то сказочные уроды с плоскими мордами, кривыми ногами, красными гноящими глазами… А все это мужичье хохотало и науськивало их. Но я не позволила ему почувствовать свое превосходство и мой страх. Я смотрела ему в глаза и наступала на одну из собак. Ее какое-то время оттаскивали, не могли же они позволить ей в самом деле укусить меня, ведь я была нужна их хозяину. А потом Нола решил меня припугнуть и отпустил ее. Она прыгнула мне на грудь, но укусить смогла только за ногу. Кажется, было совсем не больно. Я смотрела ему в глаза и смеялась. Надо было видеть, как вытянулись у них рожи, как они побледнели и замолчали. Им пришлось отогнать собаку, а меня взяли эти две мумии и унесли.

Я жалею, что эта дурацкая собака не вцепилась в горло.

Клавдий простил все это Ноле, этот ублюдок практически постоянно приезжал на виллу, они сидели вместе, ели как воспитанные люди их круга, но я продолжаю видеть, как у него по роже течет жир и винные разводы, как он рыгал, жрал и говорил на жаргоне этого отребья. Я никогда не остаюсь с ним в одной комнате, хотя Клавдий постоянно ругает меня за «негостеприимность».

Клавдий, сложно описать даже, что это такое. Он не злой, он не добрый, он просто существует… Он не дурак, потому что умело ведет свои дела, не жаден, но не позволяет у себя красть. У него на вилле достойная коллекция картин, которые дарили друзья или он покупал сам. Любимая у него самая вульгарная, пестрая, техничная и вызывающая, хотя рядом с ней висят безупречные пейзажи Лимеуса и чудесные детские портреты Клементия. Цветы его не интересуют, хотя у него роскошные цветники, лошади не привлекают, хотя у него в конюшне лучшие и породистые из лошадей. Вообще, сложно найти что-то, что его могло бы действительно заинтересовать. Со стороны кажется – вот человек с кучей дел, занятий, интересов, а копнешь глубже – а там просто стена, и через нее ничто не проходит. Он не может долго злиться, он не может радоваться и, по-моему, не особенно понимает шутки. Он будто бы ценит свои вещи, свои дорогие вещи, но если они разбиваются или портятся, он выкидывает их на помойку безжалостно и не вспоминает о них. Иногда он вроде бы оживает и в нем появляется какой-то интерес, какая-то живая жилка, но все это порождается там, в его каком-то собственном мире-за-стеной по каким-то неведомым законам и прихотям природы. Он вкусно ест и сладко спит, но без удовольствия, принимая это как должное. Сначала я была уверена, что не подпущу его к себе, но он вполне ласков со мной, старается доставить мне удовольствие, но я не знаю, чем же угодить ему, поскольку эмоций с его стороны никаких. Он делает свое дело, развлекается со мной, любуется мной, как одной из своих вещичек, и опять уходит в это свое растительное существование.

Нет, я не могу сказать, что он невыносим, что он противен или я его ненавижу. Я его не понимаю. Первое время я честно пыталась найти с ним общий язык, понять его интересы, заинтересовать своими, но через какое-то время поняла – все, что я делаю, в его глазах всего лишь какая-то игра, пустое занятие. Так смотрит уставшая мать на непоседливого и замучившего ее ребенка. Вот он бегает вокруг, занялся какой-то игрушкой, и она рада, что вот он занят чем-то без ее участия, сам себя развлекает, и все хорошо, все гладко. Вот со стороны Клавдия именно такое отношение – его штучка, игрушка, вещица занимается своими делами, занимает сама себя, и хорошо.

Ему доносят о каждом моем шаге, о каждом моем поступке, о том, что я ела, что надевала, кого принимала (когда уже мне позволили немного заниматься делами) и так далее. Любые мои попытки выйти за рамки написанного для меня сценария пресекаются на корню. Так, казалось бы, при моем положении, я могла бы выезжать и принимать, но возможным это стало только после непосредственной просьбы княжны. Казалось бы, на огромной вилле я могла бы ходить куда вздумается, но мумии не выпускают меня из десятка комнат, а дальше я выхожу строго под конвоем. Мне не позволено ездить на лошади, «потому что так ведут себя женщины низкого происхождения», мне не позволено плавать в пруду (хотя там можно было бы устроить чудную купальню) «потому что плавают только рыбачки и потаскушки», мне не позволено читать книги, писать письма, красить лицо и рисовать на теле, нельзя трогать скотину, кормить карасей в пруду, нельзя сидеть на солнце и стоять под дождем, нельзя смеяться, нельзя петь, нельзя танцевать, дерзить, иметь свое мнение, говорить в присутствии мужчин, нельзя почитать богиню и держать ее статую, потому что в этом доме поклоняются бычку с большим… и рогатому дельфинчику, который вроде приносит удачу морской торговле, но по сути хорош только тем, чтобы колоть им орехи. Орехи тоже нельзя, потому что «это пища простолюдин», и все равно, что я обожаю жареные каштаны. Клавдий дуется и ругает меня, они все стремятся меня насильно исправить, привести к чему-то усреднено-правильному. Но я же не могу так жить! Я это я! Разве я не ценна сама по себе тем, что я есть, тем, что интересует меня? Почему я должна всю жизнь подделываться под него и играть навязанную мне роль? Почему я должна делать то, что «надо», хотя оно мне не надо? Клавдий меня не слышит, и я уже не пытаюсь до него достучаться. Все наше «общение» с ним ограничивается постелью.

Кстати, о постели. Кроме того, что я теперь просто вещь без имени и духа, меня хотят сделать породистой самкой для его наследников. И, о богиня, какими методами… Мне столько раз доводилось слышать, какие бестолковые и суеверные женщины, что теперь я просто умиляюсь от того, как представляю, что большинство мужчин точно так же, как Клавдий… Милая, когда я первый раз увидела ЭТО, я смеялась до слез и обидела его. Второй раз я уже смогла себя сдержать, теперь меня только раздражает. Он зажигает свечечки, ставит у кровати в определенном порядке божков, с серьезным видом читает какие-то тарабарские заклинания, с унылым видом проверяет свое хозяйство, а все остальное у нас строго по ритуалу, если, конечно, ему удастся уговорить божков послать ему хоть немного сил, хотя по рассказам Помпея я знаю, что в этом возрасте он еще вполне мог бы обойтись и без всего этого. Иногда я едва не засыпаю, поскольку этот ритуал «два раза нажми здесь, потыкай тут и будет тебе счастье» мне порядком поднадоел, хотя он старается, пыхтит… Бедный, неужели у него никогда не возникает собственных желаний? Ведь мы два здоровых нормальных человека и хотя бы в этой ммм… плоскости могли бы найти общий язык.

Мумии каждое утро проверяют мои простыни и смотрят, как я одеваюсь. Эта назойливость порядком замучила меня. Хотя бы потому, что я всегда была достаточно стыдлива, и нескромные взгляды меня раздражают. И потом, я привыкла к свободе, к тому, что никто не следил за мной и не посягал на какую-то часть моей жизни. А тут я вся должна постоянно быть на виду, в самом голом и неприглядном виде. Мне стоило неимоверных трудов отвоевать себе право, извини, ходить по нужде без свидетелей, и то они стоят под дверью, говорят о чем-то своем. Все это потому, что они ждут, когда я принесу им драгоценного наследника. А я ем лимоны и пью настойку, как меня учила мама. Еще не хватало этой напасти… Я всегда считала, что детей нужно заводить осознанно, это будущие люди, а не куклы. Хотя таким, как Августа, больше нравится связанная с этим физиология, приметы и суеверия, за которыми они напрочь забывают о наличии души, свободы и человечности.