Банда гиньолей - Луи Селин

В дела Титуса она тоже вмешивалась по всякому поводу И без оного… чего только себе не позволяла!., в разгар торговли по залогу вставляла свое словечко… Клабена ее бесцеремонное вмешательство в бешенство приводило, однако рявкнуть на нее он боялся: она б обиделась и ушла насовсем… А он без нее обойтись не мог… и не то, чтоб она местностью отличалась — она у него без конца всякие мелочи таскала… но другая на ее месте таскала бы еще больше!.. У него тут одни искушения… и притом беспорядок несусветный!.. Он предпочитал держать Дельфину и глядеть за ней в оба… Ссорились они редко, если не считать споров из-за «governess»… дня без них не проходило. Он этого слова терпеть не мог…

— Что же я, по-вашему, Дельфина, в детство впал?..

— I am not your maid either! И я вам не служанка!

Такой вот разговор… День за днем… Занимайся она уборкой в любом другом месте, так непременно б ее горничной звали! Никуда не денешься!..

Позднее, в минуты откровений, она мне признавалась… начистоту выкладывала…

— You understand? Понимаете?.. Between you and I… Между нами говоря… I played! Yes. Я играла! Да!

По секрету сообщала… шепотом…

— Я в театре играла! понимаете?.. Ах! Theater! Yes!..

Она наслаждалась моим изумлением… А вы, часом, не были ли завсегдатаем? Дельфина! Это имя вам ничего не говорит?

Одевалась, между прочим, соответствующе: шляпа, митенки и все такое прочее, всегда при параде, кроме как когда из загулов возвращалась… после пьянки… в чудовищном состоянии…

Она часами в очереди выстаивала, чтобы место получить в «пит», на галерке английской, расфранченная, в перьях, платье шелковом со шлейфом…

У Клабена богатый выбор имелся: шкафы, шкафы и шкафы! этаж целый платьев со шлейфами — кто угодно избалуется… всех цветов, любой материи… она брала попользоваться, приносила обратно; тут было, чем произвести фурор И по всему Гринвичу, и даже на центральных улицах Лондона, и в фойе престижных театров!.. Что она и делала… Ни одной премьеры не пропускала! ни одного мало-мальски заметного театрального события… Ходила пешком туда и обратно… незамеченной не оставалась, туалеты демонстрировала досконально… в антрактах красовалась, первая в фойе выходила, последняя уходила. Из шкафов Клабена она извлекала модные наряды последних столетий, как летние, так и зимние… Понятно, ее разглядывали, дерзкие словечки на ее счет отпускали, бывало, казусы разные случались… но, в целом, проходило хорошо… с достоинством!.. Однажды только в «Олд Вик» она так в раж вошла, что спектакль сорвала…

Давали «Ромео и Джульетту». Она завопила с балкона… приветствуя мисс Глимор — Джульетту… Полиция ее вывела… Она не отступила… Отложила до антракта… Нисколечко ее это не усмирило!.. Пусть со всех двух тысяч мест увидят, что такое настоящий театр!., вдохновение!., жар души!., трепетный голос!.. Она сама сыграла наверху, на заполненном зрителями балконе!., знаменитую сцену из второго акта!..

Какой триумф! Нескончаемые аплодисменты! Разумеется, ее снова вывели! Это полиция!.. А публика была счастлива!.. Вопила от восторга! Стоя!.. Она повторила номер в другом месте… потом еще… из театра в театр… всегда неожиданно!., с балкона!., и весь зал поворачивался к ней… аплодировал! всегда после второго акта…

Она знакомилась с актерами, поднималась к ним в уборные… Личное общение с ними ее нередко разочаровывало… «Одно возбуждение, а души нет! but no soul..» Таков бывал ее приговор! Фотографий актеров не собирала, хоть бы и подписанных, отказывалась наотрез, даже от фотографии самого Бэрримора…

«Poor mortal soul!..» Бедная смертная душа!..

Так она его называла.

К артистам она испытывала жалость, пусть хоть знаменитые-раззнаменитые, считала их всех пигмееями, убогими человечками, затерявшимися средь великих шедевров… раздавленными текстом… Хорошо еще, в ярость не впадала!.. В театральном сезоне она ни одного спектакля не пропускала! На классику, как на работу… первая в очереди на галерку… иногда два-три раза в неделю… понятно, расход большой!.. Однако материально она ни от кого не зависела, что и подчеркивала при случае, ренту имела крошечную и пенсию, правда, вряд ли бы их хватило на удовлетворение всех ее «духовных» запросов и на светскую жизнь!.. Одеваться на них она бы не смогла… Работа «экономкой» у Титуса позволяла ей сводить концы с концами… иметь вечерние платья с выпивкой, не считая прочих прихотей, театров, музыкальных праздников, благотворительных вечеров… Она появлялась повсюду… А с началом войны мероприятий только прибавилось, тут и концерты для раненых, и выступления знаменитых виртуозов…

Она любезно соглашалась выполнять кое-какие поручения… оказывать Титусу разные услуги… Но именно услуги ему лично, она на этом настаивала… отнюдь не в качестве cлужанки!.. Помилуйте, какая же она служанка! Шляпы, вуалетки, перчаток она не снимала никогда, так и уборкой занималась, выряженная с головы до пят! с перьями, лорнетом, корсетом, высокими ботинками, ридикюлем…

— Пусть только прикоснется ко мне какой проходимец!.. — Она приходила в ярость от одной мысли о таких наглецах… выхватывала булавку от шляпы и замахивалась!., как кинжалом!..

Светские манеры не мешали ей все-таки немного подворовывать… самую малость!., сущие пустяки… она перепродавала их в базарные дни на Петтикоут-лейн и выручку пускала на мелкие расходы… на ерунду всякую, безделушки, Обрезки отрезков… Титус все ее подловить хотел… Понятно, он догадывался!.. Получалась вроде как игра… Он подозревал ее уже двадцать лет… При этом они прекрасно ладили… С той минуты, как она входила, он не спускал с нее глаз… до самого ее ухода! Чтоб ни одно ее движение, ни малейшее шевеление от него не ускользнуло, он с другого конца комнаты наблюдал за ней в бинокль, цейсовский, морской. Требовал, чтоб окна были открыты, пока она с мебелью возится, видеть хотел, что происходит, но только в эти минуты… Чтоб не ускользнула она с какой драгоценностью! с вещицей коллекционной. Он поднимался на самый верх лестницы, укутывался от сквозняков в три-четыре плаща… поверх парчи басурманской. Надвигал тюрбан пониже, сидел, скрючившись, на ступеньках с карабином на коленях и не спускал с Дельфины… глаз… бинокля, то есть… Так продолжалось часами…

— Дельфина! Дельфина! Hurry up!.. Поторопитесь! Дельфина!..

Она же нарочно поднимала смерчи, сирокко, ураганы пыли… окутывавшей их с головой. Он кашлял, харкал, задыхался, но не сдавался… Сидел себе на насесте и ругал ее на чем свет стоит…

Дабы высвободить немного места, она принималась утрамбовывать горы барахла, чем провоцировала новые обвалы… все рушилось!.. Ее накрывало лавиной, и начиналась свистопляска! она оказывалась погребенной под завалами… Приходилось вытаскивать ее из-под них… как я тогда клиентку… Кричать друг на друга они уже теперь не могли, задыхались от пыли… Страшнее всего, в смысле веса, была коллекция старинных доспехов, помещавшихся на стене слева, и еще зубоврачебные кресла, вставленные одни в другие… Если завалятся… тогда все! конец… Навопившись, наругавшись, задохнувшись, он решал положить безумию конец!..

— Стоп! Дельфина! Хватит! Я больше не могу!

Передышки просил!.. Тогда она открывала другое окно, в другом тупике, и в помещение врывался ветер… обрушивая все, что не рухнуло раньше!., теперь уже до следующей недели!.. Дельфина торжествовала на развале!..

Столько усилий понапрасну!

Милашке Дженни Горя мало:Не было ни пенни — Королевой стала!

Пожалуйте куплетик! А уж довольна-то! Так Титусу и надо!.. Победа за ней!.. Клиентам уже надоедало ждать под дверью… они ворчали, хмурились…

Клабен кричал в сердцах:

— Да поторопитесь же, наконец, Дельфина! Вы же видите, я простужаюсь!..

Ей надо было еще поправить постель — немыслимую груду мехов… в самой глубине норы… Он никогда не покидал помещения, никогда не раздевался, ни шаровар не снимал, ни пелеринок, ни тюрбана, так во всем и зарывался под шубы собольи, выдровые, норковые… Сон его был тревожен: грабителей опасался… От сквозняков его защищала гигантская портьера-гобелен, как сейчас ее вижу, необъятную, она разделяла дом пополам, изображен на ней был «Блудный сын»…

Он кхекал, кашлял, хлюпал носом… будто вправду простужается!.. На Дельфину злился… Уборка между тем подходила к концу… оползни товара были кое-как остановлены… дрожащие склоны укреплены… Дельфина закрывала ставни, Титус зажигал шар водяной лампы… и еще курильницу, кадильницу византийскую, раскачивавшуюся под потолком… когда она начинала потрескивать и дымиться, он глубоко втягивал носом… после чего был готов приступить к торговле!.. Клиент усаживался напротив… завязывалась беседа… но тотчас прерывалась… «Оах! кхе! кха!..» — он разражался приступом кашля! «Астма! Астма разыгралась! сидеть вот так на холоде! в пыли!.. Мать честная!..» От астмы он чего только не перепробовал, всевозможные лекарства, все, что удавалось отыскать в рекламных объявлениях… и от эмфиземы тоже… все, что узнавала Дельфина из разговоров в округе с домохозяйками, страдающими этим недугом!., кроме того, средства, которые поставлял Клодовиц, мази, порошки, пузырьки всех размеров и цветов… Всякие новшества!.. Дельфина забегала в госпиталь и непременно возвращалась с каплями, с двумя-тремя ампулами новоизобретенного чудодейственного средства!.. Он все пробовал!.. Диковинные благовония и шарлатанские порошки… все перенюхал… самые одуряющие ароматы, самые гнусные зловония… абсолютно все, что потребляют от астмы… от удушья туманами… Когда прихватывало его! то-то в панику впадал!.. Видели б вы его глаза!., из орбит от ужаса вылезали!.. В критические минуты разогревал разных растений полные тарелки… Однажды сенегальской травы нагрел такой, что едкая вонь с ног сшибала, а на ночь какую-то толченую скорлупу нюхал… которую в трубке тоже курят… Чтоб задобрить его, чтоб он поменьше сквалыжничал насчет продления договора, клиенты чрезвычайную озабоченность его состоянием выказывали, о болезни его с ним заговаривали, расспрашивали о здоровье, сочувствовали, пастилки всякие приносили, таблетки эвкалиптовые, которые с сахаром жечь надо для ингаляций… Тоже вонища невообразимая! Он любым россказням следовал, что бы ни посоветовали, но улучшений не наблюдалось… Скорее, даже ухудшения… В носу у него хлюпало все сильней… особенно после той бомбы, когда ночью цеппелин прилетал; она разорвалось в Милл-Уолл, в полутора километрах от него, меньше даже!., все вокруг дрожало, дом его тряхнуло… он уже думал — конец!., его тогда приподняло из-под мехов, взметнуло в воздух и шмякнуло плашмя всем его весом! Ох! какая встряска! катапультация! Реакция наступила через день, у него сделался приступ, да такой сильный и острый, что, как прихватило его на нижних ступеньках собственной лестницы, так он и остался лежать-хрипеть!., язык на циновку свесил… воздух ртом ловит!., пролежал по меньшей мере двое суток, ни спуститься, ни подняться, ни вообще шевельнуться не мог, ни на помощь позвать… Лавка закрыта, ответить никому не в силах, клиенты ждали, ждали, да и подняли тревогу, соседей позвали, сторожей в парке, пожарных, чтоб те замок выломали, — думали, помер. Такой вот тип был.