Гибель Светлейшего - Николай Анов

— Эй, борода! Топай сюда, старый черт!

Евстафий Павлович понял, что обращение относится к нему, и быстро вскочил.

— Айда за мной! Ну, живо!

— Счастливо вам! — зашептал Потемкин, впервые при солнечном свете разглядев как следует своего товарища по несчастью. Трудно было поверить, что Евстафий Павлович прожил уже шестьдесят два года: ни одного седого волоса! Старик был сухощав, невысок ростом, но крепок и жилист. Ослепительно белые зубы, густые, сросшиеся у переносицы брови, смуглые впалые щеки, особенно кожаная фуражка и поддевка делали коневода похожим на цыгана.

— Какое уж тут счастье! — сквозь зубы процедил Евстафий Павлович.

Щурясь от яркого солнца, Пряхин шагал за Шариком. Люди, кормившие во дворе лошадей, не обратили на узника ни малейшего внимания.

По грязной и заплеванной лестнице коневод поднялся на второй этаж. Навстречу ему попадались катюшинцы. От них разило крепким самогонным духом. В коридоре на полу спал пьяный. Его осторожно обходили, стараясь не беспокоить.

Открыв пинком дверь, Шарик крикнул с подчеркнутой грубостью:

— Входи!

Пряхин очутился в большой пустой комнате. Здесь в углу стояла сломанная скамейка. Четыре катюшинца на полу с упоением резались в подкидного дурака.

— Обожди здесь! — приказал Шарик.

Через минуту толстяк вернулся и кивнул головой на дверь.

— Иди к Катюше.

Коневод почувствовал неровное биение больного сердца и, поморщившись, приложил руку к груди.

Ветеринар республики

Потолок и стены просторной комнаты были обиты церковной золотистой парчой. В углу стоял стол, накрытый вышитой скатертью, возле него — узкий длинный диван с прямой спинкой и несколько простых некрашеных табуреток. На широкой кровати, застланной белым пикейным одеялом, высились две горки подушек с кружевными нарядными прошивками. На полу лежала полосатая тигровая шкура. Мертвая голова хищника скалила острые зубы. На этажерке сияла огромная никелированная труба граммофона, а на подоконнике, за тюлевыми занавесками, цвела в горшке ярко-пунцовая герань.

Катюша сидела на диване, склонившись над картой. Солнечный луч золотил ее курчавые рыжие волосы. По рябому скуластому лицу струился обильный пот. Она вытирала его расшитым полотенцем. В углу, прислонившись к печке, стоял аккуратно причесанный синеглазый горбун.

— Покажи еще раз твои бумаги! — приказала Катюша, поднимая золотую голову и пристально разглядывая Евстафия Павловича. — Лошадей разводишь, а борода, как у священника. Не разберешь, то ли ты поп, то ли цыган. Лучше сознавайся сразу. Я не люблю, когда мне очки втирают.

— Если бы я был священник, я бы не стал отрекаться. Я в бога верую.

— Вот дурной! А еще, поди, образованный.

— Образованный.

Коневод положил на стол перед Катюшей командировочное удостоверение и меморандум Эрании.

— Старого режиму, значит?

— Старого.

— А ты знаешь, кто я?

— Слышал.

— Меня белые и красные бандиткой называют, а есть самая идейная анархистка, — с обидой в голосе сказала Катюша. — Я за народное счастье воюю, а большевики меня на одну доску с Чумой ставят.

Евстафий Павлович, считая анархистов за интеллигентных разбойников, питал к ним отвращение. Но, сознавая полную безвыходность своего положения и думая о спасении Светлейшего, он решил не раздражать Катюшу.

— Это очень хорошо! — сказал коневод. — Что может быть выше народного счастья! Я свою жизнь отдал этой благородной цели. Я вырастил Светлейшего и принес его в дар народу. Надеюсь, вы теперь поймете, почему я так болею за судьбу жеребца и почему стремлюсь поскорее вернуть его в Эранию.

— Вы любите лошадей? — спросила Катюша, и в тоне ее голоса коневод уловил теплоту.

— Самое прекрасное животное на свете — конь! — искренне воскликнул Пряхин, и на впалых щеках его заиграл румянец. — Я отдал лошадям всю свою жизнь. И Светлейший для меня дороже всего на свете.

— Хороший конь — великое дело, — согласилась Катюша. — Я сама на конюшне родилась и возле лошадей выросла. Толк в них понимаю.

— На каком заводе, разрешите спросить?

— Вы думаете, у коннозаводчика? Нет, в цирке.

— Я обратил внимание, как вы садились в Ново-Алексеевке на коня, — сказал Евстафий Павлович. — Ни один кавалерист так не сядет.

— С четырех лет в цирке, и все на лошади. Научиться можно было.

Горбун и Шарик молча слушали беседу Катюши с коневодом. Они уже поняли, что пленник будет освобожден. Горбун зевнул, прикрыв тонкими пальцами рот. Шарик стал скучным, Лицо его потускнело.

— Ну, что же, — сказала Катюша, еще раз перечитав меморандум. — Поезжайте в Эранию. Обижать мы вас не будем. Анархисты бьют белых и красных, да еще подходящих буржуев. А честных людей, которые не вредят народу, мы не трогаем. Мы за анархию боремся, за всеобщее счастье.

Евстафий Павлович в нерешительности переминался с ноги на ногу.

— Разрешите вас опросить, удалось ли вам догнать негодяя Забиру?

— Удрал, гадюка! Из-под самого носа. На глазах скрылся. Но мы его нагоним. Я буду не я, но Светлейшего добуду.

По рябому скуластому лицу женщины прошла легкая тень, и оно приобрело суровую жестокость.

— Поезжайте куда хотите, — еще раз подтвердила Катюша и вернула коневоду документы.

— Куда же я поеду?! Я должен догонять Забиру. В Эранию я не могу вернуться без жеребца.

— Вам виднее. Ваше дело.

Наступило молчание. Горбун, опустив длинные ресницы, чистил ногти. Катюша вытирала полотенцем вспотевшее лицо. Шарик, сидевший в углу, маленьким ключиком заводил золотые часы.

— Можете у нас остаться, если хотите послужить народу. Нашей республике бывает нужен ветеринар. Раненых лошадей лечить.

Предложение, сделанное так неожиданно, поставило Евстафия Павловича в тупик. Такого конца беседы он никак не ожидал.

— Помилуйте! — сказал коневод, нервно собрав бороду в кулак. — Я даже не знаю…

— А тут и знать нечего. Оставайтесь и все. Чего раздумывать?

Евстафий Павлович торопливо взвешивал все преимущества, которые ему сулило предложение Катюши. Находясь возле атаманши, заинтересованной в поисках Светлейшего, он мог скорее найти Забиру. Но бывшая цирковая наездница, заполучив в свои руки знаменитого жеребца, вряд ли расстанется с ним и возвратит его в Эранию. Может быть, надежнее продолжать поиски за свой собственный страх и риск? Евстафий Павлович колебался. Если Забира ушел от Катюшиного отряда, то как же тогда догонит его коневод? И на чем? Где сейчас Ласточка? Вернет ли горбун ему отобранную лошадь?

— Оставайтесь! — настойчиво сказала Катюша. — Послужите народу. А уж в обиде не будете. Анархисты — люди не жадные.

— Хорошо. Но только при одном непременном условии. Вы вернете Светлейшего в Эранию.

— Светлейшего еще добыть надо. Чего раньше времени о нем толковать. Это все равно, что шкуру неубитого медведя обещать.

— Ладно! — согласился коневод. — Ради спасения Светлейшего я останусь у вас.

Катюша незаметно переглянулась с горбуном и одобрительно улыбнулась.

— Надеюсь, мою кобылу Ласточку мне вернут обратно? — спросил Евстафий Павлович, обращаясь одновременно к Катюше и к горбуну.

— Где его конь?

— Цел, цел! — торопливо ответил Шарик. — На конюшне.

— Отдать.

Катюша кивнула золотой головой коневоду, давая понять, что аудиенция закончена, но Евстафий Павлович, вспомнив Потемкина, поднял руку в знак того, что хочет говорить.

— Простите, у меня к вам еще одно дело. Я хочу обратить ваше внимание на судьбу человека, с которым провел эту ночь в заточении. Он врач из Петрограда. Его схватили в поезде ваши люди, чуть не убили, ограбили и в довершение посадили под замок.

Катюша взглянула на горбуна:

— Ты это его, Алеша?

Горбун утвердительно кивнул в ответ.

— Врач — человек полезный, — задумалась атаманша. — Только, конечно, надо знать, чем он дышит. Надежен ли?

— Ручаюсь вам! — воскликнул Евстафий Павлович. — Ручаюсь головой.

Катюша повернулась к горбуну:

— Освободи его.

— А если он шпион?

— Помилуйте, что вы говорите! — ужаснулся коневод.

Катюша молча вынула из кармана золотой десятирублевик и, отогнув скатерть со стола, пустила его волчком.

— Сейчас узнаем, — сказала она, обращаясь сразу ко всем. — Если орел — врач, если решка — шпион.

Золотая монетка вертелась на гладко выструганной поверхности стола. Коневод с замиранием сердца следил за ней. Монетка упала вверх орлом.

— Смотри, Алеша, орел!

Горбун, не глядя, процедил сквозь зубы:

— Мне не жалко. Черт с ним. Пусть живет.