Гибель Светлейшего - Николай Анов

— Не посмеешь! Я состою на советской службе. Вот мой мандат. Читай!

Забира даже не взглянул, но тон снизил.

— Ты мне голову бумажками не шмоли! — пробормотал он. — Забери их, не то порву.

У Евстафия Павловича тоже прошел запал. Он уже не мог больше кричать. Острая булавочка два раза кольнула больное сердце, и Пряхин вспомнил недавнее предупреждение врача: «Всякое волнение для вас гибельно».

— Послушайте, уважаемый, поговорим спокойно! — сказал коневод, переходя на «вы». — Я имею дело с командиром Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Вы должны показывать пример сознательной дисциплины. Жеребец Светлейший является…

— Брось, брось, папаша! Жеребца не отдам. Я уже полюбил его…

— Позвольте!

— Говорю же тебе, полюбил. Не отдам!

Забира упрямо мотал головой, не желая ничего слушать. Евстафий Павлович вновь вспыхнул от гнева, и снова острая булавочка неожиданно кольнула сердце.

— Полюбил коня! — твердил Забира, поражаясь непонятливости старика. — Понимаешь ты, полюбил… Для бойца конь — знаешь, что?

Евстафий Павлович посмотрел в окно и увидел белую морду Светлейшего. Жеребец стоял спокойно и слегка шевелил ушами, не подозревая, что решается его судьба. Неожиданный выстрел разорвал тишину деревенской улицы, и Забира, накинув на плечи кавказскую бурку, закричал:

— По коням!

Следом за командиром взвода выскочили на улицу красноармейцы. Два всадника промчались мимо окон. Евстафий Павлович, сунув мандат в карман, заспешил к своей Ласточке, опасаясь, как бы не остаться в суматохе без лошади. Ласточка одиноко билась на коновязи. Жители деревушки поспешно закрывали, ставнями окна. Где то за деревней застрочил пулемет.

— Черт бы их драл! — выругался коневод, заводя кобылу во двор. — Вояки окаянные.

В последний раз он увидел Светлейшего из-за низкой глинобитной ограды. Ослепительно белый жеребец, далеко оставляя позади себя красноармейских лошадей, уносил Забиру от беспорядочно гремевших выстрелов.

«Теперь конец! Директор прав», — холодея от ужаса, подумал коневод.

Почувствовав внезапную слабость, он вернулся в хату, где только что спал Забира, и попросил у хозяйки воды.

Со свистом и гиканьем мчались через деревню всадники. На солнце сверкали обнаженные клинки. Густая пыль клубилась по дороге и легкой кисеей опускалась на землю.

Катюша Золотая голова

Ново-Алексеевку заняли зеленые из отряда Катюши. Евстафий Павлович узнал об этом, когда катюшинцы, имевшие на фуражках отличительный знак — зеленую ленточку — пошли с обыском по домам. Они искали самогон, оружие, патроны, мануфактуру и врагов, не успевших бежать из деревни.

— А это кто такой? — спросил хозяйку рослый катюшинец, с любопытством переводя взгляд с Евстафия Павловича на Ласточку.

— Заезжий.

— А кобыла чья?

— Моя! — ответил коневод.

— Добрый конь! Оружие есть?

— Нет.

— Документ имеешь?

— Конечно.

— Покажи!

Евстафий Павлович вынул мандат и нехотя протянул для просмотра.

— Ученый коневод… Це-це… Ученый! Офицер будешь?

— Нет!

— Проверим! Идем в штаб.

Евстафий Павлович вскочил на Ласточку и поехал впереди катюшинца. О грозившей опасности он не думал. Мысли его текли в одном направлении — к Светлейшему. Где теперь искать жеребца? В какую сторону и куда умчался Забира со своим отрядом? Отпустят ли катюшинцы его в дальнейшую поганю?

Штаб помещался в хате мельника. Хозяева поспешно перебрались в кухню, предоставив большую светлую горницу в полное распоряжение Катюши. Атаманша, видимо, чем-то озабоченная, ходила в одиночестве из угла в угол с папиросой в зубах. Под расстегнутой кожаной тужуркой виднелась солдатская гимнастерка. Коричневая офицерская фуражка с зеленой нашивкой, лихо заломленная набекрень, прикрывала золотые кудри женщины. На скуластом, некрасивом, слегка рябоватом лице светились черные беспокойные глаза.

— Захватили! — сказал катюшинец, представляя арестованного коневода Катюше. — Может, офицер или коммунист.

— Разберемся!

Золотоволосая женщина окинула быстрым взглядом невзрачную фигуру Евстафия Павловича и села на подоконник открытого окна.

«Так вот какая она, Катюша Золотая голова!» — Пряхин с любопытством рассматривал знаменитую атаманшу.

Он слышал о ней много, особенно последние месяцы. Рассказывали, что Катюша с детства была наездницей в цирке, а когда немцы убили ее жениха, ушла добровольцем мстить за его смерть. Людская молва навесила ей на грудь георгиевские кресты и медали, заработанные в конной разведке. Говорили, что, совершив чудеса храбрости, чудом бежала она из германского плена накануне Февральской революции, а в революцию сошлась в Петрограде на даче Дурново с анархистами. По их настоянию и поехала она на родную Украину строить свободный мир анархии. Здесь снова пришлось ей встретиться с немцами, и снова. Катюша воевала с ними, да так успешно, что германскому командованию срочно понадобилось назначить за ее рыжеволосую голову награду в десять тысяч рублей золотом. Вот тогда-то за Катюшей и закрепилось прозвище Золотая голова.

— Кто-будешь?

— Коневод Эрании.

— А не врешь?

Пряхин протянул мандат.

— Я не привык, чтобы женщины так разговаривали. Имейте уважение к моему возрасту. Вы мне во внучки годитесь!

Катюша посмотрела мандат. Рябое лицо ее оживилось.

— Хороший жеребец?

— Потрудитесь прочитать еще вот это! — уклонился от объяснений Пряхин и протянул меморандум. — Здесь изложено все подробно, что и к чему.

Катюша, видимо, заинтересовавшись судьбой Светлейшего, с большим вниманием читала меморандум.

— Но где же вы думаете искать Забиру? — спросила она, смягчая тон и переходя на «вы».

— Я уже догнал его. Он находился тут, в Ново-Алексеевке, но ваш отряд прискакал не вовремя.

— Светлейший был здесь?!

Катюша высунулась в раскрытое окно и закричала.

— Алеша! Айда сюда! Скорей!

Через минуту дверь распахнулась и в комнату вошел бледнолицый мальчик в офицерском френче, поскрипывая высокими щеголеватыми сапогами с лакированными голенищами. Мальчик повернулся боком, и Евстафий Павлович увидел у него на спине горб.

— В чем дело? — спросил Алеша, поднимая на коневода большие синие глаза, опушенные длинными ресницами.

— Почитай!

Горбун читал меморандум молча, не спеша. Пряхин внимательно следил за его прозрачным болезненным лицом.

— Ну?

— Забира только что был здесь. Из-под носа ушел с жеребцом.

— Жаль, — промычал Алеша, возвращая меморандум Катюше. — Надо бы его к ногтю.

— А может быть, догоним? Чую, жеребец мировой!

— Как хочешь!

— Я возьму десять хлопцев и догоню, — Катюша торопливо застегнула кожаную тужурку. — А ты езжай в Веселый Яр. Старика не забудь с собой захватить. Слышишь?

— Обязательно! Я его пощупаю за бороду. Не иначе, как шпион подосланный.

— До меня только не кончай, Алеша! — приказала атаманша, поправляя фуражку.

По рассеянности, видимо, занятая своими мыслями, она вернула меморандум коневоду. Он поспешно убрал его в боковой карман.

Катюша вышла на крыльцо и, вложив четыре пальца в рот, пронзительно свистнула. Всадники мигом слетелись со всех сторон на ее разбойничий свист. Что говорила атаманша, Пряхин не слышал. Он только видел, как шевелились ее губы, красные и подвижные, словно червяки. Потом Катюша как-то по-особенному, не по-кавалерийски, с необыкновенной легкостью, поразившей коневода, вскочила на великолепного вороного коня и подала команду. Десять всадников с диким гиканьем поскакали следом за атаманшей.

«Вот так амазонка», — подумал Пряхин.

Горбун молча наблюдал за коневодом, не сводя с него задумчивых синеватых глаз. Алеша был хорошо выбрит и надушен, черные волосы он носил аккуратно расчесанными на прямой пробор. Они были густо смазаны бриолином, и голова его блестела, как новая галоша. Пряхин заметил: на тонких холеных пальцах горбуна сверкали бриллиантовые перстни.

— Что вы на меня уставились? — грубовато спросил Евстафий Павлович, не выдержав холодного змеиного взгляда.

Горбун чистил ногти и невозмутимо молчал.

«Сумеет ли Катюша догнать Забиру? — думал Пряхин. — Чем кончится погоня? И вернет ли она Светлейшего в Эранию, если добудет его? Может быть, горбун посоветует оставить жеребца в отряде? Может быть, он захочет взять его себе? Видать, урод любит дорогие вещи. Бриллианты он набрал достаточно крупные. Резал, вероятно, буржуев, а драгоценности отбирал. Палач!».

Горбун не сводил пристального взгляда с усталого лица коневода. Молчание становилось мучительным. Евстафий Павлович нервно потер ладони. Он чувствовал, сейчас им овладеет бешенство. Кровь стучала в виски. Тяжелый комок подкатывался к горлу, затрудняя дыхание. «Надо закурить».