Дягимай - Йонас Авижюс

«Забыть… как можно скорей забыть… забыть…» — механически, как заученную в детстве молитву, повторяла она, понимая, что только забвенье может спасти ее от бессмысленной, изнурительной тоски.

В поисках забвенья она и отправилась в тот тишайший курортный городок, где познакомилась с Даниелюсом. Вернулась оттуда успокоенная, но ненадолго… Теперь ее единственным утешением были воспоминания, будоражившие душу, и редкие телефонные звонки. Чувства их постепенно блекли — она это поняла по его голосу, когда он сообщил по телефону, что возвращается из-за рубежа в Вильнюс. Навсегда. «Уехал возлюбленным, а возвращается любовником», — ужаснулась Юргита.

Прихватив с собой самое необходимое, она поехала на взморье. Добиралась целый день (стояла поздняя осень, рано темнело), но дорога не наскучила: охваченная своими мыслями, которые изредка рассеивал мелькавший за окном вагона пейзаж, она и не заметила, как пролетело время — о нем напоминали только громоздкие часы на вокзалах, показывавшие бог весть что. Приехав в приморский город, Юргита сняла в гостинице номер, разделась, легла спать, и всю ночь ей снились вокзальные часы, голубые стрелочники, размахивающие оранжевыми флажками. Они смеялись и махали флажками… Махали ей, проехавшей добрых три сотни километров и счастливо прибывшей на место. Проснулась она в странном состоянии. Острое чувство одиночества, невеселые мысли («Надо было самолетом, вдруг разбился бы…»). Но сквозь сумятицу, сквозь хаос противоречивых чувств, как блеклый осенний луч сквозь тучу, пробивалась успокоительная мысль о том, что Вильнюс, город ее страданий, остался где-то далеко-далеко…

Берег моря, куда Юргита отправилась после завтрака, был совершенно пуст. Только волны, грохоча и пенясь, накатывали на песок, да стужа леденила пасмурное небо. Вдали виднелся белый корабль, одинокий отшельник в бушующем морском просторе, кишащем уймой невидимых опасностей, и Юргите было приятно чувствовать под ногами землю. Неистовствовал ветер, гудел в ушах, сбивал с ног, обдавая ледяными брызгами, но она упрямо продолжала идти вдоль берега, прислушиваясь к грозному гулу волн и как бы отдавшись суровой ласке стихии. Изредка Юргита поворачивалась спиной к ветру, вглядывалась в замысловатую вязь своих следов, то и дело исчезающих под белесой пленкой пены. На обратном пути буря и вовсе разыгралась, но теперь ветер дул в спину, и Юргита должна была сопротивляться, чтобы не упасть. В голове было пусто, ясно, покойно — ни одной мысли, только неумолчный гул моря в ушах, и — насколько хватал глаз — студеное пространство. Даже рыбачьи избы, видневшиеся в просветах прибрежного сосняка, и те казались совершенно пустыми. Какой-то человек, единственное живое существо, шел ей навстречу, и полы его куртки призрачно трепыхались на ветру, как крылья диковинной птицы, но и он внезапно исчез среди кабин для переодевания, словно сквозь землю провалился, и Юргита даже усомнилась, видела она его на самом деле или он только померещился ей?

Она уехала автобусом после обеда и всю дорогу чувствовала грозное неистовство морской стихии, явившейся ей недавно во всем своем величии… Вышла она в курортном городишке, где когда-то познакомилась с Даниелюсом, заметив в окне знакомый пейзаж. В памяти мелькнули сосняк, потонувший в снегу, прыткая белка, перескакивающая с ветки на ветку. Она услышала, как монотонно долбит толстенную кору дятел… Уютное и надежное прибежище — словно жарко натопленная среди зимы комната, где она в детстве, сделав уроки, любила сидеть и слушать музыку.

На другой день Юргита уехала в Вильнюс. Уехала, исходив вдоль и поперек все улочки этого тишайшего, почти игрушечного городка, всласть побродив по парку, по извилистым тропинкам, усыпанным сосновой хвоей и жухлыми листьями, побывав в санатории и у источника целебной минеральной воды, где собирался пестрый, разношерстный люд, хлынувший сюда со всех концов страны, чтобы поправить свое здоровье.

Вагон, как и обычно в межсезонье, был почти пуст. Напротив нее сидел молодой — примерно ее возраста — парень и что-то бойко рассказывал пожилой паре, мужчине и женщине, слушавшей его очень внимательно. Некоторые долетавшие до слуха фразы привлекли и ее внимание. В другой раз Юргита не стала бы подслушивать чужие тайны, пересела бы куда-нибудь подальше, но сейчас была абсолютно равнодушна ко всему. Подумаешь — невидаль: парень родом из Епушотаса (кажется, это родина Даниелюса Гириниса), правда, в Епушотасе давно не живет, а на курорт ездил, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье. Хотя ему, пожалуй, грех жаловаться, кости его, мол, давным-давно истлели бы в земле, он бы света белого не видел, если б не какой-то Жгутас-Жентулис, в ту пору народный защитник; это он вынес его вместе с братишкой из горящего дома, который подпалили проклятые лесовики, порешившие до этого его бабушку, дедушку и отца, председателя только что народившегося колхоза. Да, да, одобрительно кивали головой мужчина и женщина, слушавшие его с прежним вниманием и засыпавшие словоохотливого попутчика массой всяких вопросов, которые помогли Юргите окончательно разобраться в его истории: мать рассказчика чудом уцелела, на другой день после убийства собрала она, значит, косточки своих близких, выгребла их из неостывшей золы, сложила в гроб, сколоченный сердобольным соседом, и сама зарыла, потому что селяне, напуганные бандитами, не отважились ей помочь.

Когда Юргита вернулась в Вильнюс, она еще долго вспоминала того парня, которому какой-то смельчак подарил жизнь. Пылкое воображение, распаленное его рассказом, воссоздавало сцены кровавой, разыгравшейся той ужасной ночью драмы, перед которой блекли все ее собственные переживания и неудачи. В зловещей полночной тишине она видела полыхающий огненный куст, взметнувшийся в черное поднебесье и расцветший призрачными, пляшущими языками пламени, и великана, выходящего из него с двумя невинными детьми, прижатыми к широкой груди, в которой бьется бесстрашное сердце, сердце, которое замолкло бы навеки, рухни несколькими мгновениями раньше горящая крыша избы. Ранней весной, когда по заданию газеты Юргита отправится в Епушотас и неожиданно наткнется на такой материал о Жгутасе-Жентулисе, что не написать о нем не сможет, выяснится, что был он не великаном, а низкорослым, хотя и плечистым, мужчиной, на которого, по словам знавших его женщин, и «смотреть-то нечего». Но для мальчишки, который в ту ночь льнул к груди своего спасителя, Жгутас-Жентулис был ни с кем не сравнимым великаном. Он стал как бы олицетворением жизни отца, дедушки, бабушки, матери, которая только через несколько часов прибежит из леса, чтобы помолиться над грудой горячего пепла. Был он, наконец, для него олицетворением мира, хотя этого он своим детским умом не понимал; будущего, счастливых и несчастливых мгновений, уготованных ему судьбой, того магического клубка нитей, имя которому время и которое он, добрый великан, подхватил своими могучими руками на самом краю пропасти…

Впервые после нескольких бессонных ночей кряду Юргита как следует выспалась. Проснулась, но ощущение сна, образ курортного городишки еще тревожили сознание. Своим гудом навевали покой сосны. Над их кронами плыли косматые осенние облака.

Раздался телефонный звонок. Раз заверещал, второй. Настырно. А-а, Ричардас? Вернулся? Привет, привет… Он удивился, струхнул даже: что случилось? почему твой голос такой странный?.. Ничего, ответила она, я долго и тяжко хворала, но, слава богу, оклемалась наконец. Да, да, оклемалась… Все в порядке… Будь он повнимательней, он бы в словах и голосе Юргиты почувствовал горечь… О чем уж Ричардас точно не подумал, так о том, что голос Юргиты как бы ставит крест на их прежней любви. Он, видно, и сейчас не сомневался в этом, потому что тут же предложил встретиться. Юргита включила транзистор. Оркестр Берлинского радио играл вальс Гофмана «Беатриче», мелодия звучала печально, навевала горестные и скорбные воспоминания, но Юргита слушала ее отрешенно. «Все, — решила она, поднимаясь с софы, когда Ричардас позвонил в дверь. — Кости моих близких давно сгнили, а крест на их могиле скособочился…»

Он сразу понял все. У него дрожали руки, когда он открывал саквояж, доставал оттуда розы и клал их на стол. Ему хотелось обнять Юргиту, но взгляд ее оттолкнул его. «Слишком долго мы ждали друг друга», — сказала она. Ричардас глубоко вздохнул, молча оглядел комнату, словно прощаясь навсегда с каждым предметом. Он не сводил глаз с тоненькой, стройной фигурки Юргиты, казавшейся в черном платье стройней, чем всегда, с ее белой шеи, с ее крохотных красивых рук. На безымянном пальце левой руки сверкал старинный серебряный перстень — подарок бабушки — с огромным черным агатом. «Я хотел привезти тебе какой-нибудь сувенирчик. На память, — сказал он. — Но подумал: ты не приняла бы его… Ты никогда ничего от меня не принимала. Столько лет любим друг друга, а у тебя никакого подарочка на память…»