Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник - Юрий Вяземский

— Мне вдруг показалось, что его надо поймать именно сейчас, — сказал Максим.

— Почему?

— Мне подумалось, что, может быть, пришло время положить конец слухам о том, что этот Варавва чуть ли не тайный агент римлян, что Понтий Пилат самолично велел ему терроризировать тетрарха Антипу, грабить его людей и всем показывать отрубленную голову пророка Иоанна. Мне почудилось, что очень сподручно будет тебе перед праздником Пасхи подарить Антипе схваченного Варавву, его ночной кошмар и дневной ужас, и помириться с тетрархом, с которым у тебя, как все знают, очень сложные отношения.

Пилат хотя и улыбался, но смотрел на Максима почти зловеще: прямо-таки ввинчивал взгляд в щеку начальнику службы безопасности, которую тот ему подставил.

— Подумалось… Почудилось… А что, если тебе действительно померещилось, Максим? И ты в своем рвении не только не угодил мне, а допустил серьезную политическую ошибку? — тихо спросил префект Иудеи.

— Ошибку в чем? — Максим поднял глаза. Взгляды их встретились.

— В том, что арестовал Варавву.

— Тогда нет никакой ошибки, потому что я его не арестовывал.

— Не понял.

— Многие видели, что Варавву, прозванного Неуловимым Мстителем, арестовали стражники синедриона. Иисус прибыл в Гефсиманию под видом богомольца, разбил там шатер. Там его и поймали.

— Да что ты говоришь! — шепотом воскликнул Пилат.

— Я говорю то, что все теперь знают в Иерусалиме.

— Значит, Неуловимого поймал старый толстяк Амос?

— Не знаю. Может быть, он руководил операцией.

— И сам Амос уж точно не знает, как ему это удалось.

— Вполне может быть.

— И где содержат Варавву тоже никому неизвестно?

— Разумеется, неизвестно. И не станет известным до тех пор, пока я не пойму, правильным ли был этот арест или ошибочным. Потому что поймать Варавву было достаточно сложно, а сбежать он может в любое мгновение.

Тут Пилат закрыл глаза, передыхая от тяжелого взгляда Максима, затем почесал рукой в затылке, открыл глаза и, одарив собеседника всем обаянием своей улыбки, произнес:

— Слава великим богам, что ты мой сторонник и помощник. Потому что, будь ты мне врагом, Максим… С твоим опытом, твоим умом, твоим поразительным чутьем…

Похоже, Пилат ожидал, что начальник службы безопасности улыбнется ему в ответ. Но тот и не думал улыбаться, а, пристально глядя в глаза префекта, грустно сказал:

— Запомни, Луций. Я не могу изменить тебе, а ты не имеешь права не доверять мне. В нынешней обстановке лучше сразу вскрыть себе вены. Мы слишком многое знаем друг о друге.

— Ты полагаешь? — Пилат едва заметно поднял бровь.

— Я уверен, — ответил Максим и стал смотреть на фонтан.

— Прости, дорогой Корнелий, — тут же виноватым тоном сказал Пилат. — Вчера вечером в Иоппии у меня была очень важная и содержательная встреча. Но я специально тебе о ней не рассказываю, потому что рассказывать надо подробно и на свежую голову. Завтра с утра я в деталях тебе всё расскажу, мы обсудим и посоветуемся… А что касается доверия, то тебе я доверяю больше, чем самому себе. Потому что ты умнее меня, последовательнее и, главное, честнее.

Максим молчал.

— И с Вараввой ты великолепно угадал. Прекрасный подарок на Пасху. Тем более в такой замечательной упаковке, что на ней можно сделать любую поздравительную надпись.

— Любую. Какую захочешь, — согласился Максим и впервые за вечер улыбнулся. Улыбка у него была простой и естественной. Она ничего не содержала дополнительного. Ничто не сверкало в глазах, не таилось в припухших веках, не угадывалось в складках рта. Было видно, что человек лишь что-то сделал со своим лицом и оно просто улыбнулось.

Префект Иудеи Луций Понтий Пилат взял под руку начальника службы безопасности Корнелия Афрания Максима, и оба они двинулись в сторону правого портика.

Но не успели они сделать и нескольких шагов, как из-за колонны слева от них, угрожающе вскрикнув, шумно и тяжело взлетела какая-то большая ночная птица и устремилась навстречу луне. Сперва она пролетела над садом, затем над площадью, ипподромом и дворцом Хасмонеев, а далее — над Храмом, над Золотыми воротами, над Кедроном — в сторону Гефсимании и к вершине Масличной горы.

Глава седьмая

ИСТИНА И ЛОЖЬ

Перелетев через вершину Масличной горы, филин опустился на краю Иерихонской дороги, между Виффагией и Вифанией. Там он обычно ловил полевых мышей, в это время ночи особенно часто перебегавших через дорогу.

Луна, сдвинувшись к юго-востоку, светила ярко и косо. Куст, под которым устроился филин, был надежно задрапирован в собственную бархатистую тень. Филин видел всё, а его с противоположной стороны дороги ни одно живое существо не могло заметить.

Сперва две человеческие тени проплыли по щебенке мимо затаившегося охотника, а затем в молчании медленно прошли два человека. Один был высок, строен, ступал грациозно, легко и бесшумно, а другой шагал тяжело, пыхтел, громко хрустел сандалиями и по виду был человеком грузным и кряжистым. Первого звали Иудой из Иерусалима, второго — Филиппом из Вифсаиды.

Филина они, разумеется, не заметили, а он проводил их долгим, одновременно испуганным и злобным взглядом.

На развилке, где от широкой, гравиевой дороги, ведущей на Иерихон, ответвлялась песчаная дорога, вводившая в Вифанию, в пространном треугольнике, образуемом этим разветвлением, росли финиковые пальмы. И вот, в глубине рощицы светился какой-то странный огонек, тени какие-то не то двигались, не то дрожали под луной, и голос какой-то высокий и резкий, то ли человеческий, то ли птичий, не то бормотал, не то клекотал в тишине ночи.

Филипп и Иуда остановились.

— Бьюсь об заклад, это Фаддей. Вывел на полночную проповедь своих адептов, — сказал Филипп.

— Иуда Иаковлев? — переспросил Иуда Искариот и предложил: — Давай послушаем, о чем они говорят.

— Ты что, никогда не слышал Фаддея? — усмехнулся Филипп. — Во-первых, говорит один он. А во-вторых, он витийствует о том же, о чем всегда: о борьбе добра и зла, об истине и лжи, о злых силах, которые особенно свирепствуют в полночь… Хочешь, я сам перескажу его лекцию? Слово в слово.

— Я хочу послушать его. Давай я останусь, а ты иди спать, — предложил Иуда.

— Нет-нет, я с тобой. Я тоже, пожалуй, послушаю, — словно испугался Филипп и, тяжело вздохнув, прибавил: — Спать совершенно не хочется. Как будто и ночи не наступило…

— Только давай зайдем слева, против луны, чтобы никто нас не заметил, — серьезно сказал Иуда, а потом улыбнулся Филиппу: — Если он увидит тебя, он тут же прервет свою, как ты говоришь, лекцию… Он глубоко уважает тебя и всегда смущается в твоем присутствии.

— Я буду тих, как змея, и нем, как рыба, — ответил Филипп и сверкнул под луной своими выпученными влажными глазами.

Они еще немного прошли по Иерихонской дороге, а затем свернули в рощицу и осторожно подкрались к тому месту, где горел странный огонек и колебались людские тени. Встав за деревом, они стали наблюдать и слушать.

Под пальмами собралось человек пятнадцать. Тот, который стоял в центре, резко выделялся из группы. Он был ниже остальных ростом и весьма хрупкого, даже тщедушного телосложения. Лицо его почти полностью было скрыто черной бородой, так как волосы росли не только на подбородке и вокруг рта, но совершенно закрывали губы и щеки. Вверху его борода соединялась с такими же черными и густыми волосами, которые наползали ему на брови, а сбоку и сзади спускались на плечи, словно войлочный шлем. И трудно было сказать, где кончалась борода и начинались собственно волосы. В этих зарослях даже нос был едва виден, зато торчали из них большие, круглые глаза с поразительно черными зрачками и непривычно белыми белками. Эти глаза сейчас светились в темноте, причем белки как бы излучали грусть, а черные зрачки сверкали радостным возбуждением.

Сразу же обращало на себя внимание и одеяние этого человечка. Талиф был ярко-полосатым, а между широкими полосами на белом фоне были рассыпаны желтые не то пятна, не то звезды. И словно специально талиф не имел пояса и был широко распахнут, чтобы все могли разглядеть нижнюю белую рубаху со странным воротом: его правая часть была выше и толще левой. Создавалось впечатление, что в эту правую часть зашит какой-то плотный и пухлый предмет.

Но особенно бросался в глаза пояс, которым была подпоясана нижняя рубаха. Он был трижды обвязан вокруг талии так, чтобы каждая полоса в три пальца толщиной ложилась не друг на друга, а тремя отдельными витками и чтобы на поясе непременно было два узла — один сзади, а другой спереди.

Из-за сплошной бороды при лунном обманчивом свете невозможно было определить возраст человека. Но голос его был молодым и каким-то скрипуче-возбужденным.