Аэростаты. Первая кровь - Амели Нотомб

– Бедняжка моя, поделись своим горем со мной.

– Перестань, мама. Дай мне страдать.

– Пострадай, пострадай, сколько надо. Со временем пройдет. А потом снова замуж выйдешь.

– Замолчи! Я никогда, слышишь, никогда больше не выйду замуж. Андре был и остается единственным мужчиной в моей жизни.

– Конечно. Теперь у тебя есть Патрик.

– Что за странные речи!

– Ты его любишь, он твой сын.

– Да, люблю. Но мне нужны руки моего мужа, его взгляд. Мне нужен его голос, его слова.

– Возвращайся домой, хочешь?

– Нет. Я хочу жить в квартире, где жила с мужем.

– Ты мне позволишь забрать Патрика на какое-то время?

Клод пожала плечами в знак согласия.

Бабушка, довольная донельзя, унесла меня. Мать взрослой дочери и двоих взрослых сыновей, она радовалась нежданной удаче: у нее снова был маленький пупс.

– Патрик, малыш, какой же ты милый, просто прелесть!

Она не стригла мне волосы, одевала меня в черные и синие бархатные костюмчики с воротниками из фламандских кружев. Я носил шелковые чулки и ботинки на пуговицах. Она брала меня на руки и показывала мне отражение в зеркале:

– Смотри, какой красавчик, разве есть второй такой?

Она смотрела на меня в таком упоении, что я считал себя красивым.

– Смотри, какие длинные у тебя ресницы, прямо как у актрисы! Голубые глаза, белая кожа, изящный рот, черные волосы! С тебя прямо портреты писать.

Эта мысль запала ей в голову. Она предложила дочери позировать вместе со мной известному в Брюсселе художнику. Клод отказалась. Но мать знала, что возьмет ее измором.

Моя мать бросилась в светскую жизнь. Не потому, что ей нравились рауты: она и не помышляла делать то, что нравится. Она выгуливала свой изумительно изысканный траур перед зрителями, способными его оценить и создать ей желанный образ. Это был предел ее чаяний.

По утрам она просыпалась с мыслью: “Что я надену сегодня вечером?” Этот вопрос заполнял ее жизнь. Дни она проводила у знаменитых портных: те с радостью одевали столь благородное отчаяние. Платья и костюмы сидели на ее высокой худой фигуре превосходно.

Застывшая улыбка Клод запечатлена чуть ли не на всех фото вечеров бельгийской элиты после 1937 года. Ее приглашали на все приемы, зная, что ее присутствие – гарантия их благонравия и хорошего вкуса.

Мужчины знали, что любезничать с ней вполне безопасно: она не поддастся. И по этой самой причине ухаживали за ней. Приятное развлечение.

Я любил мать безответной любовью. Видел я ее редко. По воскресеньям, в полдень, она приходила обедать к родителям. Я поднимал глаза на эту великолепную женщину и бежал к ней, готовый броситься ей на шею. У нее была особая манера избегать объятий, она протягивала мне руки, чтобы меня не поднимать. Может, боялась попортить свой красивый туалет? И говорила с кривой улыбкой:

– Здравствуй, Пэдди.

Англицизмы были в моде.

Она оглядывала меня с ног до головы, вежливо и разочарованно. Я никак не мог себе это объяснить. Откуда мне было знать, что она по-прежнему надеялась вновь увидеть мужа?

За столом мать ела очень мало и очень быстро. Только чтобы исполнить долг, положить пищу в рот. Потом доставала из сумочки великолепный портсигар и курила. Отец сверлил ее негодующим взглядом: женщине курить не положено. Она отводила глаза, в которых сквозило презрение. Всем своим видом она говорила: “Я несчастна. Имею я право хотя бы курить!”

– Ну, Клод, дорогая, рассказывай, – просила Бабуля.

И мама говорила про коктейль у такого-то, про интересный разговор с Мэри, про возможный развод Тедди и Энни, про немного комичный костюм Кэтрин: она произносила все имена на английский манер, а родителей называла “мамми” и “дэдди”. Жалела об одном, что от ее собственного имени нет “прелестного уменьшительного в английском духе”.

Говорила она быстро, сглатывая слова и упирая на “т”, в уверенности, что именно так произносят англичане:

– Иду на чай к Татьяне. Знаешь, она вовсе не в такой депрессии, как говорит.

– Может, возьмешь с собой Патрика?

– Даже не думай, мамми, он умрет от скуки.

– Нет, мама, мне очень хочется пойти с тобой.

– Не упрямься, дорогой, там не будет детей.

– Я привык, что нет детей.

Она вздыхала, чуть приподнимая подбородок. Выражение ее лица меня убивало: я понимал, что совершил оплошность в глазах этой недоступной величественной дамы.

Бабуля чувствовала, что мне больно.

– Сходите погуляйте вдвоем в парке, малышу нужен воздух.

– Воздух, воздух, вечно этот воздух!

Сколько раз я слышал, как мать произносит эти слова! Все эти соображения гигиены, необходимость проветриваться она