Веселыми и светлыми глазами - Павел Васильев

За минуту до звонка мы с Инной выбежали за проходную. Инна позвонила домой. Она говорила, а я стоял рядом с телефонной будкой, смотрел на разговаривавшую Инну, не слышал слов, но по выражению ее лица, по прищуру глаз понимал — все хорошо. Я чувствовал, что по-другому и быть не может. Сейчас все должно быть хорошо. Только хорошо! Весна!

— Маме лучше, — открыв дверь, быстро сказала мне Инна. — По голосу слышно.

А затем мы, обгоняя друг друга, бежали до проходной.

После полудня на вышке было особенно солнечно. От света щурились глаза. Нева вся играла и серебрилась зеркальными чешуйками. В проезжающих по набережной машинах взбрызгивали искрами стекла.

Я включил приборы. Они загудели гулко, будто в них забрались шмели.

На вышку, таща громоздкий волномер, поднялся Витя. Молча скинул волномер мне на руки. Разогнулся, морщась и держась за поясницу.

— Фу пропасть! Лифт испортился.

— Как? Я только что видел, он поднимался.

— Вот то-то и плохо, что поднимался! Можно уехать, когда на третьем этаже дверь шахты не закрыта. Поэтому не поднимают, опасно. Дядя Саша там специально кабину оставил, пошел механиков вызывать. Вот повезло!

3

Мы таскали блоки. Полдня. Сначала несли их наверх, а затем, настроив, вниз.

К обеденному перерыву я устал, как после лыжной гонки. Болели руки и ноги. Все болело. Витя присел отдохнуть. Он сидел, прислонившись затылком к перилам.

— Я взволнован, — сказал он мне. — Я сегодня до слез сочувствую ишакам! Садись рядом, отдохни. Посидим и подумаем вместе, как бы облегчить их участь.

Я промолчал. Мне говорить не хотелось.

Я спустился вниз. Не выбирая, взял блок, поставил в угол ломик, что лежал под ним, и пошел наверх. На пути встретил Витю. На площадке я положил блок рядом с другими. Постоял немного у перил и снова пошел вниз. Не помню, но, кажется, я спустился до четвертого этажа. И тут я услышал… А может быть, мне показалось, что я услышал. Был глухой удар. И вскрик. Может быть, сначала вскрик. Я тотчас почувствовал — что-то случилось. Там, внизу. И я побежал вниз. Я мчался, перепрыгивая через две-три ступеньки. И когда я бежал, кажется, уже тогда я догадался, что произошло что-то страшное, невозможное, непоправимое. Помню, как я подбежал к открытой двери шахты лифта на третьем этаже, помню, как бежали туда же ребята из цеха.

— Что там, что?

— Дядя Саша упал! — крикнул кто-то. Я оттолкнул стоящих, заглянул вниз, и там, на первом этаже, я увидел дядю Сашу. Он лежал между двух бетонных выступов. Кабина лифта стояла вверху, над нами. Меня кто-то оттеснил, и я побежал вниз, на первый этаж. Там, у дверей уже толпились ребята. Они дружно рвали за дверную ручку, изо всех сил били в дверь. А из-за двери слышались стоны.

— Лом надо, лом! — крикнул кто-то. И я побежал в цех. Я принес лом. У меня тотчас вырвали его из рук и стали бить им. Но дверь, тяжелая, плотная, лишь гудела, не поддавалась.

А он громко стонал, все громче и громче. И я стал бить в дверь. Изо всех сил. Но она только вздрагивала.

И тогда я побежал наверх. У открытой двери стояли женщины.

— Дядя Саша, дядя Саша! — звал кто-то.

— Саша, Сашенька!

— Он жив, жив!

— Что же не открывают? Бегите туда, ломайте дверь.

— Ее не взломаешь!

— Можно спуститься по тросам.

— А вдруг пойдет лифт. Задавит.

— Саша, Сашенька!

— Открывайте снизу…

— Он жив еще. Он шевелится. Быстрее!

Я, перегнувшись, смотрел вниз. Я видел его.

— Пусти! — толкнул меня Женя. Вцепившись в реи перегородки, он вошел в шахту лифта. Он карабкался по стенке. Закусив губу, побледнев, он двигался вперед. Все внимательно следили за ним. Женя ухватился за тросы и повис на них. Затем, неумело перебирая руками и ногами, он стал спускаться вниз. И я видел, как он удивительно неловок, неуклюж. Я тоже пошел по реям. И, уцепившись за трос, стал тоже спускаться вниз. Только я вторым. За Женей. Кабина висела над нами. Но я не думал о ней и не смотрел на нее. Мы оказались рядом с дядей Сашей. Женя приподнял его, а я, нажав на ролик, открыл дверь. И сразу же несколько человек вскочили в нее, дядю Сашу подняли и на руках передали наверх. А потом в коридор. А потом его понесли, и стало тихо-тихо, народ расступился, и вдруг в этой ужасной долгой тишине кто-то истошно, сдавленно закричал: «Сашенька, Саша-а-а-а!». И разом со всех сторон зарыдали женщины.

Его несли на руках через двор, и к нам все бежали и бежали люди. Из нашего цеха, из других цехов, из охраны.

— Дядя Саша… Дядя Саша…

— Кто его?

— Жив, жив.

Мы принесли его в медпункт и положили в кабинете на диван.

— Выйдите, — попросила молодая девушка врач.

Дядя Саша был без сознания. Он лежал бледный, незнакомый и стонал. Врач и медсестра наклонились над дядей Сашей.

Руки у меня были липкими. Я вышел в соседнюю комнату, подошел к умывальнику. И только здесь я увидел, что держу его кепочку с козыречком, промятым сбоку, там, где он касался ее двумя пальцами…

Я слышал, как кто-то говорил:

— Во время войны — другое дело. Там война, не так обидно…

Пришла «скорая помощь». Дядю Сашу вынесли в коридор. Люди расступились и пошли за носилками следом. Я увидел Витю, бледного, лохматого, с красными крапивными пятнами на лице.

Я все еще держал в руках кепочку. И может быть, поэтому кто-то сказал мне:

— Садись, поехали.

Я сел в машину.

4

Вот та́к, вот. Был чудесный весенний день. Шли люди. В сквере бегали и смеялись малыши. Рисовали мелом на асфальте.

А там, наверху, в операционной, лежал дядя Саша. Там все решали врачи. Я сидел в сквере, прислонясь спиной к чугунной решетке, и ждал.

Там, наверху, происходило необходимое и страшное. Я несколько раз пытался пройти наверх, но меня не пускали…

А дети прыгали, резвились. Несколько раз попадали в меня мячом…

Я все ждал и ждал.

Я снова пошел наверх…

— Вы кто ему, сын?

— Да, — не задумываясь, ответил я.

— Ну, пройдите, — разрешил профессор. — Но только не больше трех минут. И ни о чем с ним не говорите. Не спрашивайте ни о чем. Он только что пришел в сознание.

Мне дали халат. Я шел по длинному коридору и заглядывал во все двери направо и налево. И неожиданно увидел его. Он лежал возле самых дверей. Я узнал его. Подошел и сел рядом. Он, перебинтованный, бледный, лежал, закрыв глаза. А я сидел и смотрел на него. И даже не на него самого, не на лицо, а на руки, которые лежали поверх одеяла. Загорелые, темно-коричневые до запястий, а дальше — белые. Большие, узловатые, натруженные руки с толстыми извилистыми венами.

Он вдруг открыл глаза и мутным, затуманенным взором посмотрел на меня. И мне показалось, что он смотрит за меня, что он меня не видит. Он вяло прикрыл глаза и поморщился. И, почти не раскрывая губ, прошептал:

— Павел, кто меня?

— Никто, — ответил я, — никто. Я потом все расскажу. Вы все узнаете. Вам нельзя говорить, лежите, дядя Саша.

— Я-то выживу. Крепкий.

И он умолк. Я понял, что он опять потерял сознание Я тихонько встал и вышел. В коридоре у столика разговаривали нянечки.

— Само-то так ведь не могло случиться. Значит, кто-то виноват.

— Найдут, если надо.

— Начальству попадет в первую очередь. А у начальника, говорят, двое детей.

Я вышел на улицу. И только теперь я впервые задумался: а почему так произошло? Кто-то угнал лифт. Ведь он действительно не мог сам уйти. Кабина стояла на третьем этаже…

И вдруг я все понял.

— Не может быть! Не может быть!

Я понял все. Я вспомнил, как вчера споткнулся о ломик, и как сегодня я поставил его в угол, и как прибежал за ним. Ломик стоял на месте, но блоков «номер один» внизу не было.

— Не может быть! Невероятно! Не может быть!

Я остановился. Затем я решил бежать. Я хотел ехать на завод, но рабочая смена уже кончилась. Я метался по улице. Поискал такси. Затем я вскочил в трамвай, что-то сунул в кассу-автомат. Кажется, оторвал билет.

Не может быть! Нет, я точно помнил, где лежали блоки и где стоял ломик, когда я уходил. И после того как я ушел оттуда, прошло совсем немного времени. А когда прибежал — блока не было! Я случайно прислушался к тому, что говорили рядом. Маленький мальчик просил отца:

— Папа, ну расскажи еще что-нибудь про войну, слышишь.

— Хватит, Миша.

— Ну ты еще немножко, последний раз.

— А что про ее рассказывать. Она жестокая…

Потом я вышел из трамвая и пошел к их дому. Я не знал, что я скажу Инне, Анне Ивановне. Вообще, что я буду делать…

Он, ссутулясь, сидел возле дома в сквере. Он увидел меня и сразу же вскочил.

— Ну? — спросил он.

— Жив, — сказал я и упрямо посмотрел ему в глаза. — Ты?