Комната с белыми стенами - Софи Ханна

ЛН: Тем самым вы как бы просите прощения, верно? Вы извинились перед Рей за то, что усомнились в ней? Вы когда-нибудь пытались это сделать?

АХ: Мне не за что извиняться. По большому счету я лишь отказывался оскорблять ложью других, мою жену…

ЛН: Бывшую жену.

АХ: …или моих детей. Когда полиция сообщила мне, что Рей подозревают в убийстве, я усомнился в ее невиновности, это правда. Но я также сомневался в ее вине. Я не мог наверняка знать, как умерли Марселла и Натаниэль, потому что оба раза, когда это случилось, меня не было дома. У полиции имелись подозрения. Они не могли появиться, не будь для них оснований. У полиции ведь и без того хватает дел, чтобы возводить напраслину, верно? Две смерти по необъяснимой причине в одной семье – вещь странная. В дни, предшествовавшие смерти, Марселла и Натаниэль были здоровы. С ними не было ничего необычного.

ЛН: Вы педиатр? Мне придется внести изменения в мои записи. Там я употребил слово «фотограф».

АХ: В таком случае, как вы сказали, вам нужно внести одно изменение. Недавно меня повысили по работе. Теперь я бильд-редактор в «Лондон он санди». На моей прежней должности горбатится кто-то другой. Я же сижу за столом, грызу шоколадное печенье и пялюсь в окно на Биг-Бен. Видите, как легко можно ошибиться в фактах? В отличие от вас, я не строю предположений. Я не строил их в отношении Рей. Она любила детей, ее любовь была искренней. Я нисколько в этом не сомневался. В то же время я был реалистом и допускал, что существуют некоторые психологические… состояния, при которых любовь к ребенку не исключает причинение ему вреда. А все из-за прошлого Рей.

ЛН: Да будет вам! Она садится на карниз, чтобы выкурить сигарету, а в следующий момент видит, как легавые окружают ее дом. Да что там, они уже толпятся в ее спальне, откуда ей слышно каждое их слово, когда они говорят по мобильнику с ее врачом, чтобы узнать, какова вероятность того, что она спрыгнет вниз.

АХ: Это лишь одна версия той истории, одна из многих, которые она сочинила за эти годы, типа «мне хотелось лишь спокойствия, тишины и сигаретки». В суде она пыталась выдать этот случай за проявление послеродовой депрессии, утверждая, что плохо помнит и про карниз, и про сигарету.

ЛН: С Рей нет ничего необычного, ни в психологическом плане, ни в любом другом. Она – нормальная здоровая женщина.

АХ: Ага, женщина вылезла из окна на карниз и, усевшись на опасной высоте, курит… В ваших глазах это абсолютно нормальное поведение? Не говоря о том, что это произошло в первый же день ее возвращения домой. До этого она ни с того ни с сего бросила меня с Марселлой, хотя нашей дочери на тот момент было всего две недели. Затем, через девять дней, она столь же необъяснимо возвращается, не говоря ни слова о том, где была или почему от нас уходила, и когда ее настойчиво спрашивают об этом, бросается наверх и вылезает из окна. Если б ваша жена вела себя точно так же, а потом ее обвинили в убийстве двоих детей, разве вы не усомнились бы в ней?

ЛН: Если Рей страдала от послеродовой депрессии, то чья была в этом вина? Вы безмятежно прохрапели первые две недели жизни Марселлы, тогда как Рей каждые полтора часа кормила вашу дочь грудью. Она вынесла две недели бессонных ночей, заботясь о новорожденном ребенке. Помощь с вашей стороны была нулевая, и она решила…

АХ: …что если я не испытаю того же самого на своей шкуре, то никогда не пойму, как это тяжело, и поэтому она снялась с места и бросила меня одного. Вариация на тему феминисткой фразы – «мой муж – ублюдок-сексист».

ЛН: Можете называть это, как вам угодно. Я называю это правдой.

АХ: Вернувшись домой через девять дней после своего внезапного исчезновения, Рей обнаружила, что, увы, в одиночку я не справляюсь. Когда она ушла, я как закоренелый сексист моментально призвал себе в помощь свою мать. Рей же вознамерилась превратить наш дом в утопию гендерного равенства, а меня – в сказочную Мэри Поппинс. Неудивительно, что она разозлилась и на меня, и на мою мать. Она вылезла в окно, лишь бы не видеть нас. Вы понимаете? Я столь же хорошо знаком с этой ложью, как и вы.

(Пауза.)

На самом же деле я с самой первой минуты, как только привез Рей и Марселлу домой из роддома, взял на себя добрую половину забот о ребенке, если не больше. Когда Марселла плакала по ночам, я первым вставал с постели. Пока Рей кормила ее, я делал для жены и для себя чай, после чего мы иногда разговаривали или слушали радио. Когда нам надоедало и то и другое, мы раздвигали шторы на окнах спальни и пытались заглянуть в окна соседей, чтобы увидеть, что там происходит. Ничего особенного. Эти счастливые ублюдки безмятежно спали.

(Долгая пауза.)

Это я менял подгузники Марселлы и убаюкивал ее. Не раз и не два – каждый раз. К тому времени, когда я ложился в постель, Рей уже спала. Я делал покупки в супермаркете, стирал и гладил, готовил ужин…

ЛН: Тогда почему Рей ушла от вас?

АХ: Не только от меня – от меня и Марселлы. Вас никогда не посещал вопрос, способна ли женщина, бросившая своего новорожденного ребенка, убить его спустя несколько недель?

ЛН: Никогда.

АХ: Женщина, которая, не моргнув глазом, солгала под присягой в суде, заявив, что она страдала от послеродовой депрессии, а затем рассказала вам, что все это было частью ее феминистской позиции?

ЛН: Не всякий, кто лжет, – убийца.

АХ: Верно. Рей определенно солгала, но, как я уже сказал, я больше не верю, что она убила Марселлу и Натаниэля.

ЛН: Время от времени все мы лжем, но при этом никто из нас не убивает детей. Большинство мужей способны верить своим женам. Пол Ярдли верил. Гленн Джаггард верил.

АХ: Чтобы поверить потом, сначала нужно усомниться. Из всего, что я слышал про Ярдли и Джаггарда, напрашивается вывод – они ни на миг не усомнились в своих женах. Вы до этого говорили о нормальности. Вы думаете, это нормально? Естественно?

(Пауза.)

Я не считал Рей убийцей. Знал лишь одно: оба ребенка, с разницей в четыре года, мертвы, и некоторые люди не исключают, что их могла убить Рей. Я не считал ее убийцей, но и не-убийцей тоже не считал. Я не знал.

ЛН: И в результате вашего незнания до начала суда Рей была вынуждена жить бок о бок с человеком, который больше не был ее любящим мужем. Внезапно рядом с ней возник зловещий незнакомец, собиравший факты, выискивавший в ней признаки вины или невиновности. Как вы думаете, что она при этом чувствовала? А потом, когда ее признали виновной, вы дали интервью у входа в здание суда, в котором сказали, что рады, что убийца ваших детей понесет заслуженное наказание, а вы уже в ближайшие дни подадите на развод. Надеюсь, я правильно вас процитировал? Без искажений?

АХ: Нет, вы ничего не исказили. Я так и сказал.

ЛН: Вам даже не хватило благородства сначала поговорить с самой Рей, прежде чем официально заявить о разрыве с ней целой своре репортеров и фотографов. Фактически вы не разговаривали с Рей до того момента, как ее выпустили из тюрьмы, верно?

АХ: Я не воспринимаю это как вопрос верности. Как можно не задумываться о том, могла ли ваша жена убить ваших детей, когда этот вопрос задают себе люди по всей стране? Когда вы слышали, как она солгала в суде? Она ведь не только солгала о том, почему сбежала из дома…

ЛН: Уверяю вас, даже без моего творческого редактирования люди будут воспринимать вас как бессердечное чудовище. А если б Рей оправдали? Что тогда? Каковы были бы ваши чувства к ней?

АХ: Дело не в чувствах. Они здесь ни при чем. Я люблю Рей. Всегда любил, и всегда буду любить, но я желал справедливого воздаяния за смерть Марселлы и Натаниэля. Я был в трудной ситуации. Я понимал, что никогда не узнаю это наверняка. Но ведь невозможно жить в неведении, тем более мне. И я принял решение: каким бы ни был приговор, я с ним смирюсь. Если б суд счел мою жену невиновной, я бы поверил, что так и есть.

ЛН: Давайте максимально проясним: вы утверждаете, что если б все было по-другому, ваши сомнения улетучились бы?

АХ: Я бы приложил к тому все усилия. Это не значит, что для этого не потребовалась бы самодисциплина, но таково было мое решение. Ведь именно затем и существует система правосудия, не так ли? Принимать решения, которые нам в одиночку принять не по силам.

ЛН: Вы когда-нибудь слышали о «Бирмингемской шестерке»?

АХ: Слышал. И о «Гилдфордской четверке», и о «Тройке из Бродуотер-Фарм», и об Уинстоне Силкоте и его дружках. Слышал о «Чиппенхэмской семерке», о «Пензанской девятке», «Бейсингстонской пятерке», «Парочке из Бата»…

ЛН: Вы несете чушь.

АХ: Сколько еще фальшивых примеров мне придумать, прежде чем вы поймете меня?

(Пауза.)

Знаете, наш разговор меня по-своему утешает. Вам никогда не понять меня или Рей. Даже не надейтесь.

ЛН: Что вы чувствовали, когда Рей выиграла апелляцию и с нее сняли обвинения?

АХ: Я подумал, означает ли это, что она невиновна.

ЛН: Вы не испытывали при этом чувства вины?

АХ: Я? Я не убивал моих детей, не лгал в суде, и мне не выносили ошибочный приговор. Откуда у меня взяться чувству вины?