Расстрелять - Александр Покровский

Вняв внушениям зама, старпом принял решение пообщаться. Он сел в кресло поудобней, оглянулся на

сразу уткнувшиеся головы и бодро схватил график нарядов.

Первой фамилией, попавшейся ему на глаза, была фамилия Петрова. Рядом с фамилией гнездились инициалы - В. И.

- Так, Петрова в центральный пост! - откинулся в кресле старпом.

- Старший лейтенант Петров по вашему приказанию прибыл!

Старпом разглядывал Петрова секунд пять, начиная с ботинок, потом он сделал себе доброе лицо и ласково, тихо спросил:

- Ну... как жизнь... Володя?

- Да... я вообще-то не Володя... я - Вася... вообще-то...

В центральном стало тихо, у всех нашлись дела. Посеревший старпом взял себя в руки, втянул на лицо сбежавшую было улыбку, шепнул про себя: "Курва лагерная" - и ласково продолжил:

- Ну, а дела твои как... как дела... И-ваныч!

- Да я вообще-то не Иваныч, я - Игнатьич... вообще-то...

- Во-обще-то-о, - припадая грудью к коленям, зашипел потерявший терпенье старпом, вытянувшись как вертишейка, коз-з-зел вонючий, пош-шел вон отсюда, жопа сраная...

Патрон

Командир быстрым шагом подошел к лодке. Ему было сорок два года, выглядел он на пятьдесят, и лицо его сияло.

Он сорвал с себя фуражку, украшенную великолепными дубами и шитым крабом, и, изящно размахнувшись, бросил ее туда, где солнечные блики болтались вперемежку с окурками, - в вонючую портовую воду.

- Все! Больше не плаваю! Все! Есть приказ, - сказал командир атмосфере и, повернувшись к лодке, поклонился ей. Прости, "железо", больше не могу! Глаза его засветились.

- Прости, - прохрипел командир и согнулся еще раз.

- Товарищ командир! - подбежал дежурный, перепоясанный съехавшим кортиком. - Товарищ командир!

Командир, чувствуя недоброе, радикулитно замер.

- Товарищ командир... у нас в субботу ввод, а... запыхался дежурный, - ах... в воскресенье выход... только что звонили... х-х... просили... просили передать, - доложил он в командирский крестец, радуясь своей расторопности.

Командир молчал, согнувшись, две секунды.

- Где моя фуражка? - спросил командир тихо, точно про себя.

- Еще плавает, товарищ командир.

- Всем доставать мою фуражку, - сказал командир и разогнулся.

Все бросились доставать. Мучились минут сорок. Командир подождал, пока сбегут последние капли, и нахлобучил ее по самые глаза. Глаза превратились в глазенки, потом он сказал шепотом что-то длинное.

Миня

Был у нас зам Минаев. Звали его Миней. Матросы его ненавидели страстно. Мичмана его ненавидели ужасно, а офицеры его просто ненавидели.

Но больше всех к заму был неравнодушен Шура Коковцев, по кличке Кока, - наш партийный секретарь: его зам неоднократно душил за горло за запущенную партийную документацию.

Шура роста маленького, и душить его удобно. Зам ему говорил: "К утру заполнить партийную документацию"

А Шура ему: "Фигушки. Сами заполняйте". И тут зам на него бросался и душил его при народе, а Шура кричал: "Все свидетели! Меня зам душит!"

В общем, ненавидели у нас зама, вредили ему всячески и радовались, если с ним что-нибудь случалось.

Матросы летом в колхоз съездили и привезли оттуда щенка. Назвали его Миней-младшим, чтоб не путать его с Миней-старшим.

Зам от этого позеленел, но животное не тронул: щенка командир наш полюбил, и тут уж зам ничего не мог поделать.

- Миня, Миня, на, на, - звали щенка матросы, - иди грызи кость, - и давали ему мосол сахарный. И он грыз, а матросы приговаривали: "Давай

грызи, Миня. Будешь хорошо грызть - вырастешь и станешь большим Миней".

Этот щенок даже в автономии с нами ходил. Говорят, что собаки на лодке не выживают, но этот чувствовал себя великолепно.

Зам от собаки просто дурел и всю злобу срывал на матросах, а те, когда он их сильно допекал, бегали и закладывали его начпо.

Начло периодически вызывал зама на канифас и канифолил ему задницу. Так и жили: вредили по кругу друг другу.

Перед последней автономкой зам у нас, к общей радости, намотал на винты в одном тифозном бараке - триппер подхватил.

Наш врач корабельный взялся его лечить. Но корабельный Ваня у нас - олух царя небесного: он из простого триппера наследственный сифилис сделает.

И получился у зама наследственный сифилис. А мы уже в автономке шестые сутки. И тут все, конечно, узнали, что у зама нашего, судя по всему, скорее всего конечно же сифилис. Узнали все до последнего трюмного.

Смотришь, бывало, на партсобрании, зам скривится-скривится и боком, боком шмыг в каюту - побежало у него. И все понимают что к чему. И всех это радовало. И все ходили и поздравляли друг друга с замовским наследственным сифилисом. Особенно Шурасекретарь на счастье исходил.

Он укарауливал зама и говорил при нем кому-нибудь что-нибудь этакое, ну например: "Целый день вчера бегал, как трипперный зайчик..." Или: "...Столько документации, столько документации, что уже не в состоянии... сил нет... просто состояние течки... - и тут он прерывался, поворачивался, смотрел заму долго в глаза и бархатно говорил: - И вообще, я считаю, что лучше иметь твердые убеждения, чем мягкий шанкр. Правда, Александр Семеныч?" А зам наш только стоял и кривился. По-моему, он Шуру даже не слышал и не только Шуру. Зам вообще, по-моему, никого не слышал и не замечал с некоторых пор, потому как с некоторых пор они жили, можно сказать, и не в отсеке вовсе, а внутри самого себя - сложной внутренней жизнью: слушали они в себе с сомнением каждую мелкую каплю. Вот так вот.

Комиссия

С утра дивизия была осчастливлена внезапной комиссией по проверке боеготовности.

Ее председатель, вице-адмирал с непонятными полномочиями, зашел к нашему контр-адмиралу:

- А мы проверять вашу боеготовность.

- А мы всегда боеготовны.

У нашего комдива в глазах плохо скрытое беспокойство.

- Разрешите узнать ваш план.

- А мы без плана. У нас теперь работают по-новому.

В штабе - на ПКЗ (плавказарма) - свалка: приборка в каютах; застилаются новые простыни, начальник штаба сам бегает, осунувшийся от страданий, и неумело поправляет кровати: шуршится приборка на палубах; туалет должен быть свежим; готовится баня, чай...

- Кто будет старшим по бане? Кто? Ага, хорошо! Его надо проинструктировать, чтоб все нормально было...

На камбузе накрыт адмиральский салон. Асфальт перед ним помыт. Половину мяса от старших офицеров унести в салон. Гуляш, котлеты, рыба "в кляре" и под маринадом, свежий зеленый лук. "Прошу вас, проходите". Улыбки. Спрятанная растерянность. Высокие фуражки. "Приятного аппетита". А внутри - "Чтоб вы подохли".

После обеда, с удовольствием дыша, проверяющий входит в каюту к начальнику штаба:

- Та-ак! Оперативного мне!

Проверяющий с начштаба в равном звании, но начштаба

торопливо хватается за трубку, вызывает ему оперативного.

Лицо у проверяющего значительное, целеустремленное, ответственное, направленное вверх, под метр восемьдесят все срезается. Он говорит, говорит...

У начальника штаба зрачки расширены, в них угадывается собака, тонущая в болоте. Он мокнет (мокреет),

тянет носом, как мальчик, которого раздели и нахлопали по попке, потерянно шарит - бумажки какие" то, а когда проверяющий выходит, дрожащими руками вспоминаются свои обязанности... Бедный флот...

Бедный Толик

Бедный Толик, почерневший лицом и душой на Северном флоте, был списан с плавсостава. Еще восемь лет назад. Так, во всяком случае, он говорил.

- После меня лучше не занимать, - говорил он всегда угрюмо, всегда перед дверью терапевта, когда мы приходили на медкомиссию.

У него болело везде, куда доходили нервные окончания: даже на ороговевших, сбитых флотскими ботинками, желтых флотских пятках.

- На что жалуетесь? - спрашивала его врач.

- На все-е! - таращился Толик.

- А что у вас болит?

- Всссее... - не унимался Толик.

- Где это?.. - терялась врач.

- Вез-зде... - говорил Толик и дышал на нее, и врачу сразу вспоминалось, что в мире запахов водятся не только фиалки.

Каждые полгода он переводился в центральную часть России, в цивилизацию переводился; всех подряд ловил и всем подряд говорил:

- Я уже ухожу. Перевожусь. Мое личное дело уже ушло.

Его личное дело ходило-ходило по России, как старый босяк, и всегда приходило назад и со стоном втискивалось в общую стопку.

Когда оно приходило, он садился и писал. Он писал рапорты. Они разбухали, как мемуары. Он пускал их по команде.

Он писал всем. Он писал, а они ему не отвечали, Вернее, отвечали, что он занесен в списки на перемещение. Ему отвечали, и он радовался.

- Я уже в списках на перемещение, - говорил он всем подряд и ждал перемещения. А его все не было и не было.

Вместо перемещения приезжали проверки и комиссии, и Толик волновался.

- Я им скажу. Я им скажу, - волновался Толик и бурлил на смотрах.

Но на смотрах устраивали опросы знаний. Толик узнавал об этом и удирал прямо из строя. А его ловили.

- Не пойду! - бушевал Толик, когда его пихали назад в строй. - Не пойду на опрос. Я ничего не знаю. Вот! Выгоняйте! Увольняйте в запас! ДМБ! Демобилизация! Не хочу! Не знаю! рубил он воздух перед носом старпома.