Прощай, Рим! - Ибрагим Абдуллин

— Да, уцелел. Когда Косой вырвал газету, уголочек в пальцах моих остался. Я сохранил его.

— Покажите-ка! — попросил Мифтахов, когда они оказались возле железной печки. — Я-то бывший журналист. Шрифт «Правды» за версту узнаю.

Мифтахов взял у Леонида и тщательно разгладил обрывок газеты. Прищурился, поглядел издали, потом наклонился поближе, посмотрел на свет. Целое исследование провел. Хотя Леонид и стоял у жарко полыхавшей печки, однако от нервного напряжения его вдруг зазнобило.

— Да, шрифт тот самый, — сказал Мифтахов, окончательно убивая надежду, робко шевельнувшуюся было в сердце Леонида. — Однако… Ну-ка, выйдем, пройдемся. Гитлеровцы не только газетный шрифт, а и документы поважнее подделывают. Спросим у Отто. Я по-немецки немного кумекаю. Ты, Ильгужа, постой у дверей, чтобы за нами кто отсюда не подглядывал.

Мифтахов и Колесников, запахнув на груди концы одеяла, выскочили во двор и тут же наткнулись на часового:

— Хальт!

Это крикнул не Отто. Значит, его смена еще не подошла.

Зона ярко освещена. Дует сырой, резкий ветер. Часовой продрог насквозь, все притопывает, приплясывает — согревается.

— Холодно? — спросил Мифтахов по-немецки.

— Будь проклята эта Россия, — сказал жалобно тот.

— Будь ты сам проклят! — ответил Мифтахов по-татарски.

Они направились в уборную.

Теперь они оказались с глазу на глаз, и Леонид наконец решился прояснить вопрос, занозой засевший в его мозгу после их первого разговора:

— Товарищ Мифтахов, с чего это вы, еще толком меня не зная, надумали объявить, что вы комиссар?

— Только потому, что об этом и немцам известно.

— Как так? — Леонида бросило в холодный пот.

— Они-то меня подобрали контуженного, без чувств. Когда я пришел в себя и открыл глаза, они спросили: «Комиссар?» — «Да, — ответил я, — комиссар…» Отпираться не было никакого смысла. Все документы при мне — в кармане, на петлицах шпалы, на рукаве звездочка. Услышав такое, офицер в черном кителе вытащил парабеллум и прицелился, но другой успел отвести его руку: «Не спеши! Не видишь, он не русский. Ярко выраженный восточный тип. А нам, как знаешь, приказано организовать легионы…» Так вот и оставили меня в живых. Это уже третий лагерь. И в каждом они ищут среди татар и башкир предателей. А я у них вроде бы за толмача.

— А вы?.. Вы-то что говорите своим землякам?

— Я так веду дело, что и немцы и наши остаются вполне довольными, только почему-то никто в этот легион не записывается. В Белоруссии, правда, объявился один охотник, но его в ту же ночь в уборной нашли. То ли кто расправился с ним, то ли он сам в петлю влез — фрицы так и не смогли дознаться… Пошли, вон Отто идет.

Продрогший до мозга костей, часовой ух как обрадовался смене — во всю прыть помчался в караульный домик. Когда за ним захлопнулась дверь, Мифтахов и Колесников подошли к Отто.

— Гуте нахт! — сказал Мифтахов.

— Мой друг, — сказал Леонид, указывая на Мифтахова. — Гут камрад. Хороший товарищ!

Отто понимающе улыбнулся, вглядываясь из-под очков в Мифтахова, который тем временем протянул ему обрывок газеты и спросил по-немецки:

— Нам принесли вот эту газету. Скажите, это настоящая наша «Правда» или фальшивая?

Отто опасливо огляделся по сторонам:

— Фальшивка! Подделка.

— А Москва? А Сталин?

— Сталин в Москве.

Все ясно, больше разговаривать не о чем. Отто вернул Мифтахову обрывок газеты и поплелся дальше.

— Спасибо, большое спасибо, товарищ! — горячо поблагодарил его Мифтахов.

— Пошли. Эту новость надо до каждого довести, — сказал Колесников.

— Не спеши. Для моего сердца самое целебное лекарство — свежий воздух. — От неожиданной радости и от свежего воздуха Мифтахову и впрямь стало много легче. Отпустило сердце, задышалось вольнее. — Может, меня днями переправят в другой лагерь, хочу кое-что сказать тебе. Извини, что на «ты» заговорил. Это я по-братски. Ты с первой встречи понравился мне, хотя и не могу объяснить, чем и почему.

Он помолчал, некоторое время подышал ритмично, как бы под счет: глубокий вдох и выдох, вдох и выдох.

— Товарищам мы про газету объясним, это дело несложное, — сказал Мифтахов раздумчиво, словно сам с собой разговаривал. — Разоблачение фальшивки немцев, без всякого сомнения, подымет настроение людям. Но важно бы научить их не только пассивному сопротивлению, но и активной борьбе с врагом.

— Как это понять? Что мы можем здесь делать?

— Даже там, где ничего нельзя поделать, все равно надо найти путь для борьбы. Понимаешь?

— В принципе — да, понимаю, а вот конкретно, в наших условиях — нет. Мы-то здесь брички да повозки ремонтируем. Если бы на военном заводе работали, имели дело с танками и самолетами…

— Ясно, — мягко остановил его комиссар. — На фронте даже один расшатавшийся или недостающий винтик может доставить кучу хлопот. Скажем, боеприпасы подвозят и, как на грех, на полдороге бричка сломалась. Скажем, на час или два вышла задержка с патронами. Ты же сам воевал и знаешь, что порой на фронте не только час или два, а пять — десять минут решают услех дела. Чуешь, куда я клоню?

— Понял. Незаметненько подпилить оси бричек и повозок.

— Правильно. Но действовать надо очень аккуратно. Поспешность и лихость приведут к массовым расстрелам. А нам каждого солдата положено беречь. И без того слишком много людей потеряли. Хоть в бога мы и не веруем, но будем помнить, что береженого бог бережет.

— Мы еще в Луге, в первом лагере, организовали было боевую дружину. Всего нас одиннадцать человек, — выложил Леонид свою последнюю тайну. — Но сделанного дела пока что нет.

— Что ж, дружина — это очень разумно. Вот для начала действуй со своими людьми, а потом потихоньку еще приглядишь надежных парней.

— Основная цель нашей дружины, товарищ Мифтахов, организовать побег, — сказал Леонид, решив, что следует быть откровенным до конца.

— До весны с побегом ничего не выйдет, это, наверное, вам и без меня известно, но до той поры сидеть сложа руки тоже не годится. В боевом уставе сказано, что наступление лучший способ обороны. Во-первых, своими действиями вы можете причинить пусть и не очень заметный, не ахти весомый, но ущерб врагу. Во-вторых, и это самое важное, сумеете поднять настроение и сохранить боевой дух пленных. Без этого и успешного побега не совершить. — Мифтахов тщательнее запахнул одеяло. — Не то пойдем, холодно стало…

Тем временем навстречу им вышел Ильгужа.

— Возвращайтесь по одному. Какой-то тип то и дело слезает с нар, все к печке жмется, вроде бы ищет, где потеплее. Но вижу, неспроста он — принюхивается.

— Спасибо, дружище, — шепнул Мифтахов и проскользнул в барак.

А немцы день ото дня стервенеют. Чуть что, сразу пускают в ход плетки. Глубокой ночью, когда пленные впадают в тяжелое, безрадостное забытье, стража с шумом врывается в барак, объявляет тревогу, сгоняет спящих с нар: обыскивают — все вверх дном перевернут. Не смотрят, что на дворе ветер, вовсю лепит мокрый снег, выведут пленных в одном белье и давай гонять рысцой вокруг барака. Или — с этим даже самым безропотным невмоготу примириться — выстроят возите нар и приказывают хором петь «Чижик-пыжик, где ты был?». Если кто не поет, вмиг плеткой ожгут…

Зепп уже не ходит е глумливой усмешкой на губах, как в первые дни. В его глазах цвета золы посверкивают холодные искры. Он беспрестанно бьет стеком по блестящим голенищам своих сапог. Сразу видать — нервничает и злится обер-лейтенант.

Пообтрепался и мундир Косого, впору заплатки ставить. Трезвым его никогда не увидишь. Белки мутные, в красных прожилках. Веки пухлые, чуть ли не черные. Не вздумай оказаться около него: или подставит ногу и наземь опрокинет, или так ткнет костлявым кулачищем в бок, что поневоле ойкнешь. А Косому только того и надо, хохочет, гад: «Ничего, это я по-дружески. Ясно?..»

Немцы лютуют, а пленные ожили. Мифтахов и Колесников не теряют времени, при каждом удобном случае разъясняют товарищам, что фрицы бесятся по одной-единственной причине — самый глупый солдат фюрера понимает теперь, какая это несокрушимая твердыня — Советская Россия, скорую и легкую победу над которой сулила им фашистская пропаганда.

Даже Ильгужа Муртазин (в плену он изменился до неузнаваемости — ходит вечно насупленный, слова за день, бывает, не вымолвит) и тот вдруг повеселел. Нет-нет да затянет тихонечко старинную башкирскую песню или улыбнется, слушая рассказы Ишутина о его былых охотничьих подвигах… А как-то он раздобыл огрызок карандаша, сшил тетрадку из краештов немецких газет и уселся в уголке — сосредоточенный такой, глаза горят, губы шевелятся.

Друзья давно привыкли к его странностям, а вот Мифтахов, застигнув земляка за этим занятием, не на шутку заинтересовался. Подвинулся ближе. Тот ничего не заметил: словно кружевом, узорил тетрадку самодельную замысловатой арабской вязью. Будто пишет под собственную диктовку. Некоторые словя даже вслух произносит… Вдруг он вздрогнул и живо спрятал тетрадку под мышку.