Туз пятой масти - Хелена Секула

– Простите меня за эту комедию, мне правда очень стыдно… – я сбивчиво пробормотала что-то о швейцаре, который не желал меня впускать в кафе, – а потом так как-то само получилось с разбега, – плела я в стиле последней двоечницы. Ужасно не хотелось, чтобы он принял меня за выпендрежницу или записную врунью. Тут я сообразила, что перегнула палку в своих оправданиях, и брякнула: – А ваш английский никуда не годится!

– Никуда, – согласился он. – Тебе сколько лет?

– Восемнадцать. – Его «тыканье» меня нисколько не обижало.

– Мамочка уже знает, что у ее дочери сотрясение мозга?

– Еще успеет. Плохие новости могут и подождать. – Покровительственный тон меня рассердил. Ничего я ему больше не скажу.

Тут, как всегда некстати, подняла голову ослица, до этого мирно дремавшая где-то глубоко внутри. Меня захлестнула волна упрямства. Ничего я дома не расскажу! Пусть мама потрясется как следует за свою любимую доченьку, пусть попереживает. Я словно мстила за свой недавний страх.

Конрад забинтовал мне голову, приготовил шприц. Я не испытывала ни малейшего желания оголять зад в его присутствии, да и бок нещадно ныл.

– У меня на пенициллин аллергия, – соврала я.

– Это противостолбнячная сыворотка. – Он поднял шприц. – А откуда ты знаешь про пенициллин? Тебе делали тест?

– Хуже – у меня в семье имеется медсестра.

– Придется несколько дней полежать, и пусть эта твоя медсестра потом отведет тебя в больницу. Надо проверить глазное дно и сделать энцефалограмму, чтобы не было осложнений.

– Большое вам спасибо и… поверьте, я не такая закоренелая комедиантка.

Он сделал мне укол, снял халат и двинулся к двери.

– Погоди, я тебя отвезу.

Я гадала, куда мне податься. К Пиноккио? Теперь эта идея не казалась такой уж блестящей. Стефан сам живет у кого-то на птичьих правах, а тут еще и я свалюсь.

Винярские? Старая Винярская с ходу устроит кипеж на четыре конфорки, стоит ей увидеть мой тюрбан, а Михал на свою матушку не имеет ни малейшего влияния. Так что они тоже отпадают. У остальных друзей тесные квартирки, да и предки… Выбора нет, придется ехать домой.

Вопреки логике, обстоятельствам и здравому рассудку мне страшно не хотелось ехать домой. Не говоря уже о том, что я не очень представляла, как объяснить матери свое состояние (хотя что-нибудь всегда смогу выдумать), мой дом перестал быть для меня тем, чем был раньше. Он превратился в крышу над головой, вместилище нужных вещей, но не гарантировал безопасности и покоя. А подчас и вовсе захлестывала обида на мать, поскольку все-таки по ее вине у нас в мансарде торчал слуга сутенера. Если он увидит меня в таком состоянии, может о чем-нибудь догадаться…

Но я назвала свой адрес Конраду… куда же теперь деваться?

Когда наше такси свернуло с шоссе, я увидела, что с противоположной стороны улицы к дому идет Омерович. Неужели он тоже возвращается из Вилянова?

– Нет!!! – Я схватила Конрада за руку. Господи, нельзя, чтобы Омерович увидел меня сейчас в таком состоянии. – Давайте поедем куда угодно, только не сюда! Увезите меня!

Где-то в глубине души другая Дорота понимала, что так ведут себя только соплячки. Но соплячке было по барабану, она в ужасе жалась к мужчине, о существовании которого три часа назад еще и не подозревала.

– Шеф, меняем маршрут, – Конрад назвал водителю другой адрес.

Он жил в однокомнатной квартирке на одиннадцатом этаже, в одной из высоток, похожих на чудовищные термитники.

– Тебе не кажется, что здесь потолки давят на человека? – сказала я невпопад.

В такси Конрад не сказал ни слова, поэтому хотелось нарушить молчание, к тому же не терпелось обратиться к нему на «ты». Но потолки и в самом деле были очень низкие, а просторная комната, добрых тридцать метров, еще больше усиливала гнетущее впечатление.

– Не кажется. Я этих потолков шесть лет дожидался. – Он вытащил из ящика постельное белье, швырнул его на кресло. Из шкафа в прихожей извлек пижаму и кинул мне. – Держи! Ты голодная? Можно сделать яичницу, есть ветчина и консервы.

Есть мне не хотелось.

– Можешь принять душ, но только не ванну – с сотрясением мозга вылеживаться в горячей воде нельзя.

Я послушно помаршировала в ванную и «вылеживаться» не стала. В отличие от комнаты, ванная, кухонная ниша и прихожая были совсем крохотные. Нещадно болела нога, разодранная проволокой. Копаться в аптечке я не посмела.

– У тебя есть немного йода и бинт? – высунула я голову.

– Что там еще?

– Нога.

– Иди сюда!

Я вышла, кутаясь в пижаму, подтянула штанину, демонстрируя покарябанное бедро. Конрад принес бинты и зеленку.

– Снимай портки!

Я замялась, испуганно глядя на него и чувствуя, как заливаюсь краской.

– А-а, паненка стесняется, – он понимающе кивнул. – Снимай, снимай. Ты что, воображаешь, будто я голой задницы в жизни не видел?

Стащив злосчастные штаны, я отвернулась, стараясь скрыть унижение. Ну и хам!

– Шрамы останутся? – Я пыталась вести светскую беседу.

– Хороший ремень оставил бы шрамы посильнее. Похоже, его-то тебе как раз не хватает.

Склонившись над моим бедром, он хладнокровно орудовал тампоном, смоченным в зеленке. Обормот – как выражается Анеля!

Я прекрасно сознаю, что далеко не уродка, как говорится, все при мне. Может, идиотская коса и глупая физиономия и делают меня похожей на ребенка, но ноги-то – что надо… А этот! Ощупывает меня, словно перед ним не красивая женщина, а ножка от стула.

– Где ты так поцарапалась? – Он закончил бинтовать мое бедро, так и не проявив к нему никакого интереса.

– Тоже в канале.

– Там что, пираньи водятся?

– Нет… у меня любовник – садист.

– Так смени его. – Он принялся возиться с надувным матрасом.

– Был бы ласковее, сменила бы на тебя…

– На меня не рассчитывай. – Он и не посмотрел в мою сторону. Жлоб! Взбил подушку, расстелил спальный мешок и повернулся ко мне: – Марш в постель!

Я послушно завернулась в одеяло.

– Тебя что, не интересуют женщины? – Я знала, что веду себя по-дурацки, но хоть капельку интереса он должен ко мне проявить! Это уже вопрос самолюбия!

– Женщины? Еще как интересуют! – И застегнул спальный мешок.

– Ты ведешь себя по-хамски, – обиженно мяукнула я. Он что, за бесполого подростка меня принимает?! – Не хочешь узнать, почему я сюда пришла?

– Как что-нибудь новенькое выдумаешь, так скажешь, а теперь спи, черт тебя побери. Мне в семь утра надо быть в клинике!

На мгновение я онемела, а потом ка-ак зареву в голос! На меня снова свалились и пугающее одиночество, и страшная тяжесть моей тайны.

Зашуршали простыни, скрипнул паркет. Конрад сел со мной рядом на край дивана.

– Ну тихо, тихо, маленькая, – мягко сказал он. Это был голос мужчины, теряющегося перед женскими слезами. Так всегда реагировал на слезы мой отец, но от Конрада отцовских утешений я не ждала.

Он положил мне ладонь на лоб – холодную, шероховатую ладонь хирурга, всю в трещинках.

– Меня зовут Дорота! – взвыла я в новом приступе жалости к себе, вспомнив вдруг, что он так и не спросил моего имени.

– Не плачь, Дорота. – Конрад осторожно погладил меня по плечу. – Успокойся, завтра тебе станет легче, это ночью мир всегда кажется мрачнее, чем есть… Завтра и поговорим, – продолжал он в том же духе, словно беседовал с глупым ребенком. – Ну тихо, тихо, постарайся заснуть. Можешь пожить у меня.

Спала я плохо. Утром слышала осторожные шаги по квартире, плеск воды в ванной. Мне было стыдно за свои вчерашние спектакли. К тому же я боялась, что Конрад выставит меня.

Как только он ушел, я соскочила с дивана. На кухонном столе нашла молоко, растворимый кофе, хлеб, ветчину, а еще – ключ и записку.

«Дорота! Если захочешь куда-нибудь выйти, оставляю ключ от квартиры. Запасного ключа от подъезда у меня нет. Будь как дома. Конрад. Мой телефон в клинике….»

Располагаться как дома я не стала, записку тоже решила не писать, но ключ, тщательно заперев дверь, бережно опустила в карман. Отныне это был мой талисман.

Дома я первым делом наткнулась на Анелю.

– Дорота, креста на тебе нет! – налетела она на меня с порога. – Совсем стыд потеряла! Где ты по ночам шляешься, где тебя носит? Смотри еще в фартуке что принесешь…

– Близнецов! – огрызнулась я.

– Ах ты паскуда бесстыжая! Да с тебя шкуру с живой содрать надо!

Никогда еще я не видела Анелю в такой ярости. Крыть нечем – я переступила некую границу.

На цыпочках прокралась в свою комнату. Еле успела скинуть чужие тряпки и закутаться в халат, как дверь распахнулась и в комнату ворвалась мама, следом за ней Анеля.

Я собралась с духом.

– Дорота, как ты могла с нами так поступить… – Лицо у мамы было измученное и бледное, а голос такой больной, что я, приготовившись к круговой обороне, почувствовала себя совершенно безоружной. И в игру-то еще вступить не успела, как мать выбила у меня все козыри.