Голубые луга - Владислав Бахревский

Федя услышал, как отец ночью сказал матери:

— Что-то неладное творится с Федей.

— Растет, — успокоила отца мать.

Он думал о нем, а Федя готов был заорать что-то дикое и орать, пока не лопнет сердце, не хотел, чтобы он о нем думал.

Глава десятая

Зал был холодный, его начнут топить, когда ляжет снег, и не какой-нибудь первый, а серьезный, тот, что лежит до весны. Народу в зале не было, третьеклассники вышли на сцену не с концертом, а вышли дать пионерскую клятву.

Выстроились к залу вполоборота. На сцене висел самый большой в Старожилове портрет Владимира Ильича Ленина. Клятву давали не хором, а каждый за себя.

Пионервожатая, девушка Муся из десятого класса, вызывала ребят по алфавиту, и Федя сгорал в огне волнения.

— Страшнов!

Обмер, обмяк, но тотчас все пружинки в нем распрямились до тонкого звона. Он сделал три шага вперед и остался один на один с любимым вождем. Федя ему клялся быть верным, ему — быть революционным бойцом за прекрасное будущее. Федя говорил слова клятвы и слышал свой голос где-то позади себя, под куполом зрительного зала — так он был высок в любви и счастье.

— Повернись ко мне! Ко мне подойди! — прошептала пионервожатая. — Страшнов!

Федя наконец услышал, оглянулся, не видя еще ничего вокруг, пошел на голос.

Пионервожатая взяла его за руку, поставила перед собой, повязала галстук.

— За дело Ленина — Сталина будь готов!

— Всегда готов! — крикнул Федя, и его рука по всем правилам взмыла над головой.

Потом они пели Гимн Советского Союза. Потом сошли со сцены в зал, сняли и вернули вожатой галстуки. Галстуки были чужие, свои нужно еще сшить, матерям забота.

Кук не был перед портретом вождя народов. Сказали — болеет.

— Яшка! — говорил Федя, когда они шли домой. — Теперь мы настоящие борцы. Ты бы мог как Зоя или как Матросов? Я бы — мог.

— Мы с тобой ого-го! — хмыкнул Яшка. — А вот как с Куком быть? Как мы ему в глаза поглядим? Или, может быть, ты знаешь, чем мы его лучше?

Федя примолк, крылышки радости слегка обвисли.

Заявился Горбунов.

Евгения Анатольевна принесла еду. Лесничий и объездчик сидели, по-мордовски говорили — Страшнов с Волги: по-мордовски, по-чувашски, по-татарски умел. И хохотали! До слез, до икоты. Страшнов постанывал от неизбывного веселья, отирал подолом рубахи побелевшее лицо — в горе и в радости белел.

— А песню допеть надо! — ударил он по столу кулаком. — Федька, гитару!

Федя пошел, принес гитару.

— Из-за острова на стрежень, — зарокотал Страшнов нарочитым басом, — на простор речной волны… Федька, подпевай!

Теперь гитара звучала в доме редко. А раньше пели. Все вместе: Федя, Феликс, мама. Вел песню он.

Ах, как любил Федя его таким вот, хохочущим до слез и стона, поющим. Тряхнет-тряхнет кудрявым чубом, а потом гордо откинет голову и как бы задумается. Но теперь все было по-другому, теперь Федя ненавидел в нем все, что любил.

И опять в яслях. Лошадь сегодня в конюшне. Поглядывает на Федю, пофыркивает, переступает с ноги на ногу.

Федя откидывается, чтоб лечь, и больно ударяется головой о стену. Слезы текут сами собой.

Подходит к яслям лошадь, тычется верхней толстой губой в Федино лицо.

— Спасибо, — шепчет Федя. — Спасибо тебе за все.

И засыпает.

Когда Федя проснулся и вышел, крадучись, из конюшни, на земле лежал снег.

Смеркалось.

Снег голубел, как скворчиное яичко.

Федя сел на корточки, долго, осторожно опускал ладонь, чтоб и коснуться пороши, и не потревожить. Ему было жалко наступать на прекрасный, на голубой первый снег.

Поднялся на крыльцо, долго смотрел в белое пространство.

Теперь на земле потишало. Даже липовая аллея не была огромной и черной. Она отдалилась. Белесая дымка стояла меж дерев. А на сучьях, на каждой ветке, на каждом прутике лежал снег.

Федя закрыл глаза, стоял, ждал. И на его лицо опустилась снежинка. Снег уже не шел, но она взялась откуда-то, зацепилась за ресничку, и Федя все боялся передохнуть: как бы не улетела.

Так и стоял он, пока снежинка не растаяла.

Всю неделю творилось тихое колдовство. С понедельника до понедельника. Снег не летел и не валил, витал в неподвижном воздухе. Поглядишь — в голове и поплыло.

По дороге в школу Федя ловил ртом снежинки. Они были мохнатые, вкусные.

Но уже на втором уроке промерзшее стекло порозовело, скользнули неясные тени слипшихся последних снежинок, и вдруг алое полымя махнуло по стеклу снизу вверх, словно досадливо сбросили покрывало. Синий огонь так и зазвенел на листьях ледяных кактусов.

— Тебя! — толкала Лилька Федю под партой.

Федя вскочил.

— О чем мы говорили, Страшнов? — спросила Клавдия Алексеевна.

Опустил голову. Сейчас будет нотация, в дневник напишут…

— Ребята, а ведь мы Федю должны не поругать — похвалить, — услышал он нежданное-негаданное. — Вы посмотрите только, какой сад расцвел на наших окнах!

— Зимний сад! — уточнила Лилька.

— Вот что, — сказала Клавдия Алексеевна. — Давайте тихонечко посидим и посмотрим на узоры. Пока солнышко. Дома-то многим и некогда, небось, без дела на окна смотреть… По русскому одно будет задание — написать стихи о зиме. У кого получится — хорошо. У кого не получится — что же делать? Но попробовать все должны.

— А можно сейчас?! — загорелся Федя.

— Пожалуйста.

Ребята смотрели на окно. Яшка положил голову на руки, прикрыл глаза.

Мартынов, прикусив нижнюю губу, исподлобья взглядывал на окно, на Федю, скрипящего пером на весь класс, на учительницу. Открыл чистую тетрадь, встряхнул самописку, но писать не стал.

— Все! Готово! — сказал Федя.

— Пушкин! — хмыкнул Мартынов.

Клавдия Алексеевна удивилась, взяла тетрадь.

— Буквы-то как скачут, словно зайцы! — ребята засмеялись, Федя запылал. — О! Да ты молодец! Выйди к столу и прочитай.

Федя вышел к столу учительницы и торжественно, не боясь ухмылки Мартынова, прочитал.

А снег летит — и все летит.И вся земля летит.Снега искрят,Поля горят.Огонь в печах горит.Скребется мышь,Мороз трещит,Полено мокрое пищит,И на крыльце, тиха, как кот,Метель гнездо из вьюги вьет.

Клавдия Алексеевна положила руки на Федины плечи.

— Молодец! Придешь домой, скажи маме: «Молодец я у тебя!» Пусть мама порадуется.

Но после школы Федя домой не пошел. Улизнул от товарищей и остался один. Ему давно не было так хорошо.

По сугробам пролез к реке, сел в снег под кустом лозы, затаился, чтоб стать частицей зимы, чтоб она не отвела ему глаза, пряча свои тайны.

Ветер, перебирая застывшие прутики, посвистывал, словно не умеючи, дул, как малый ребенок в глиняную птичку. Возле локтя Федя увидал вдруг строчку крошечных мышиных следов. Они прострочили узор вокруг кустов, вдоль реки. И, конечно, это была тайна. Если пойти по следам, они приведут к норке. И, может, там вход в ледяные залы дворцов зимы, но Федя не пошел по следам. Он услышал бег воды. Поднялся, сделал несколько шагов на звук и увидал. В снегу была как бы прореха. Всего с ладонь, ну, может, в две ладони. Вода была черная, но она перепрыгивала через какую-то преграду, и прозрачный завиток дрожал в черной лунке, как вихор на мальчишечьей голове.

Федя вдруг почувствовал — ветер-то не холодный, весенний. Зимы было еще ой-е-ей! — только начиналась. Видно, через ледовитые белые заслоны прорвался красный партизан, чтоб сказать всем, ожидающим весну: мы придем.

— Приходи! — шепнул Федя весне одними губами, без звука, чтоб зимы не обидеть.

Домой вернулся мокрый от лопухов ушанки до носков.

Его отругали и послали на печь отогреваться.

Федя лежал, вдыхая запах горячих кирпичей, сухой глины, хлебных крошек. Дремалось.

— Мама, — сказал он. — Я сочинил стихи. Ты хочешь послушать?

— Я слушаю, — откликнулась мама.

А снег летит — и все летит.И вся земля летит…

Он договаривал слова с трудом, сквозь сон, и сквозь сон слышал, как мама гладит его по голове, и улыбался.

…И вечер удался. Заскрипел снег под санями. Запахло лошадью. Приехал Митрофан Митрофаныч. Он привез мешок пшеницы и мешок отрубей. Привез валенки: маме, Феде, Феликсу. Привез заднюю поросячью ногу и печенку.

Печенку жарили. Все были добрые. Федя читал стихи. Митрофан Митрофаныч прослезился.

Одно мучило Федю: Милке подарков не было. Она уже успела поплакать, сидела за столом набычась, показывала Феликсу и Феде язык, но потом попробовала печенки и немножко развеселилась, провела в сковороде границу и сказала: «Чур, мое!»