Из праха восставшие - Рэй Брэдбери

Глава 17

Фивейский голос

– Я был, – сказал он, – побочным отпрыском петель крепостной стены великих Фив. Вы спросите, что значит «побочным отпрыском», при чем здесь петли? В стене Фив были огромные ворота, понимаете?

Все сидящие за столом нетерпеливо закивали: да, да, не тяни.

– Ну так вот, – сказал клочок тумана внутри прозрачного облачка пара внутри мимолетного отблеска тени, – когда была воздвигнута эта стена, когда были вытесаны из огромных бревен двойные для нее ворота, тогда и была изобретена первая в мире петля для подвески ворот таким образом, чтобы они легко открывались. А открывали их часто, чтобы пропускать толпы людей, желавших поклониться Изиде и Озирису, Бубастис и Ра. Но в те времена верховные жрецы не изощрились еще в магических трюках, не осознали еще, что богам нужны голоса или хотя бы воскурения, чтобы в клубах и завитках плывущего к небу дыма можно было читать знамения. Воскурения появились позже.

А пока жрецы ничего этого еще не знали, но голоса были нужны. Таким голосом стал я.

– Да? – заинтересовалась Семья. – Как?

– Они изобрели петлю, выкованную из бронзы, металла вечности, но не изобрели еще смазку, чтобы петля поворачивалась бесшумно. А потому, когда распахнулись огромные фивейские врата, родился я. Очень слаб был сперва мой голос, еле слышный взвизг, скрип, но вскоре он окреп и начал звучно возвещать волю богов. Мною говорили тайные, невидимые Ра и Бубастис. Теперь мои слова, мои скрипы и скрежеты интересовали жрецов и молящихся ничуть не меньше, чем золотые маски.

– Я никогда об этом не думал, – вскинул глаза Тимоти.

– Думай, – сказал голос фивейских петель, затерявшихся в трехтысячелетней тьме.

– Продолжай, – поторопила его Семья.

– И, видя, – сказал голос, – как напряженно вслушиваются богомольцы в мои таинственные, нуждающиеся в толковании вердикты, никто не стал смазывать бронзовые крюки; вместо этого был назначен верховный жрец, толковавший малейшее поскрипывание петель как намек Озириса, совет Бубастис, одобрение бога Солнца.

Бесплотная сущность помедлила и продемонстрировала несколько образчиков скрипа и пения проворачивающихся петель. Это звучало как истинная музыка.

– Родившись, я никогда уже не умирал. Почти умирал, но не совсем. И сколько бы люди ни умащивали маслами свои двери и ворота, всегда оставалась хоть одна петля, куда я вселялся на ночь, на год, на век человеческий. И вот я пересек континенты, со своим древним языком и сокровищницей своих знаний, чтобы стать здесь, у вас, представителем всех открываний и закрываний, происходящих в этом огромном мире. Не смазывайте мои упоры ни коровьим маслом, ни оливковым, ни свиным жиром, ни бараньим.

Его мягкий смех поддержали все сидевшие за столом.

– Так как же мне вас записать? – спросил Тимоти.

– Как члена племени говорящих без воздуха и дыхания, самодостаточных рассказчиков дня и ночи.

– Повторите, пожалуйста.

– Негромкий голос, вопрошающий мертвых, стучащихся в райские врата: «За всю твою жизнь знал ли ты энтузиазм?» И если ответ «да», вас пускают на небеса, а если ответ «нет», вы низвергаетесь в геенну огненную.

– Чем больше я вас спрашиваю, тем длиннее ваши ответы.

– Запишите тогда «Фивейский глас».

Тимоти начал писать, но потом остановился и поднял голову:

– Глас или голос?

– Пусть будет «голос».

Глава 18

Спешите жить

Кто-то назовет мадемуазель Анжелину Маргариту странной, кто-то – необычной, кто-то – гротескной, кто-то – кошмарной, но в любом случае следует признать ее опрокинутую жизнь крайне загадочной.

Тимоти и узнал-то о ее существовании только через много месяцев после великой достопамятной Семейной Встречи.

Потому что она жила, или существовала, или, что будет еще ближе к истине, скрывалась на тенистом участке земли за великим Деревом, где стояли памятные камни с именами и датами, особо важными для Семьи. Даты относились к тому времени, когда испанская Армада разбилась у берегов Ирландии, что дало жизнь многим темноволосым мальчикам и еще более темноволосым девочкам. Имена восходили к счастливым временам инквизиции и крестоносцев – детей, радостно въезжавших в мусульманские склепы. Некоторые камни, большие прочих, напоминали о страданиях ведьм в массачусетском городе. Все эти знаки были установлены по мере того, как Дом постепенно наполнялся жильцами. Что лежало под ними, было известно только маленькому грызуну и совсем уже крошечному арахниду.

Но только одно из имен, имя Анжелины Маргариты, заставило Тимоти затаить дыхание. Оно очень мягко перекатывалось на языке. Оно было прекрасно.

– Когда она умерла? – спросил Тимоти.

– Спроси лучше, – сказал отец, – когда она родится.

– Так она же уже родилась, и давным-давно, – удивился Тимоти. – Я не смог разобрать дату, но уж точно…

– Уж точно, – прервал его высокий, сухопарый, бледный человек, сидевший во главе стола и час от часу становившийся все выше, сухопарее и бледнее, – уж точно, если я могу верить своим ушам и нервным окончаниям, она родится не позже чем через две недели.

– Насколько не позже? – спросил Тимоти.

– Посмотри сам, – вздохнул отец. – Она не станет залеживаться под этим камнем.

– Ты хочешь сказать…

– Понаблюдай. Когда надгробие задрожит и земля зашевелится, ты получишь наконец возможность посмотреть на Анжелину Маргариту.

– А она будет такая же прекрасная, как ее имя?

– Уж не сомневайся. Я бы очень не хотел наблюдать, как старая карга понемножку молодеет, год за годом приближаясь к своей былой красоте. Если нам повезет, она будет подобна кастильской розе. Анжелина Маргарита ждет. Беги посмотри, проснулась она или нет. Живо!

И Тимоти побежал; один крошечный друг висел у него на щеке, другой затаился в его рукаве, третий следовал за ним по пятам.

– О Арах, Мышь и Ануба, – говорил он, поспешая к выходу из старого темного Дома. – Что же все-таки имел в виду отец?

– Тихо, – прошелестели ему в ухо восемь тонких ног.

– Слушай, – донеслось из его рукава.

– Отступи в сторону, – сказала кошка. – Я пойду первой!

Добежав до могилы с белым, гладким, как девичья щека, надгробием, Тимоти встал на колени и приложил к холодному мрамору ухо, в котором сидел невидимый ткач, чтобы слушать с ним вместе.

И закрыл глаза.

Сперва: мертвая тишина.

И опять тишина.

Он был уже готов разочарованно вскочить на ноги, когда легкое щекотание в ухе сказало ему: