Из праха восставшие - Рэй Брэдбери

Вот, скажем, кто из невидимых в зеркале – старейший?

– Я, – шепнула с чердака Тысячежды Прабабушка. – Других таких нет.

– Никаких сомнений, – согласился Томас Длинный.

– Согласен, – поддержал его мышевидный карлик, едва возвышавшийся над дальним, затененным концом тяжелого махагонового стола.

Что-то стукнуло в столешницу снизу и гулко захохотало. Никто не нагнулся, не заглянул под стол, не полюбопытствовал, что же оно там такое.

– Сколько среди нас столостучателей, сколько бродителей, ковылятелей, прыгунов? Сколько тех, что не боятся солнца, сколькие наводят тень на луну?

– Пореже, – взмолился Тимоти, на котором лежала задача записывать все сказанное – как твердые факты, так и общие соображения.

– Какие ветви нашей Семьи напрямую связаны со смертью?

– Мы, – сказали другие чердачные голоса, порывы ветра, сотрясавшие крышу. – Мы Октябрьский народ, осеннее племя, и этим сказано все, тут ни убавить ни прибавить.

– Слишком туманно, – поморщился Томас Коротышка, ничем не похожий на своего тезку, Длинного.

– Обратимся, для примера, к сидящим здесь странникам, которые ходят и бегают, лазают и ползают по пространству, равно как и по времени, по воздуху, равно как и по земле. Думается, что мы – это Двадцать Одно Присутствие, оккультное единение, в коем сливаются потоки листьев, сорванных с дальних, в десяти тысячах миль находящихся деревьев, дабы они щедрым урожаем осыпались здесь.

– Ну к чему все это мельтешение, это копание в мелочах? – вопросил второй по старшинству из участников обсуждения, растивший когда-то лук и выпекавший хлеба для царских гробниц. – Мы все знаем друг про друга, кто и чем занимается. Я опаляю огнем ржаные буханки и сплетаю хвостами отборные луковицы, чей аромат увеселит тесно спеленутых властителей долины Нила. Я поставляю все необходимое для пиров в Зале Смерти, где восседают на золоте тринадцать фараонов, чье дыхание – пивная закваска, зеленый тростник и вечная жизнь. Что большее можно узнать обо мне – или о ком-нибудь другом?

– Этого хватит с лихвой, – кивнул Длинный. – Но нам нужны достоверные описания всех членов Семьи. Такие познания помогут нам выстоять, когда эта глупая война достигнет своего апогея.

– Война? – вскинул глаза Тимоти. – Какая война? – Он прижал ладонь ко рту и густо покраснел. – Извините.

– Не за что, мальчик, – заговорил отец всей тьмы. – Слушай, и я расскажу, как нахлынул этот прилив неверия. Иудео-христианский мир лежит в руинах. Неопалимая купина больше не загорится. Христос больше не придет, из страха, что Фома Неверующий его не признает. Тень Аллаха тает под полуденным солнцем. Христиане и мусульмане брошены в мир, раздираемый бессчетными войнами, которые сольются в итоге в одну огромную. Моисей не спустится с горы, ибо на нее не поднимется. Христос не умрет, потому что и не рождался. И все это, имейте в виду, крайне важно для нас, потому что мы суть обратная сторона монетки, подброшенной в воздух – орел или решка? Что победит – святость или нечестивость? Но видите ли вы, что главная проблема не в том, что победит, а в том, победит что-нибудь – или ничто? Не в том, что Иисус одинок и Назарет лежит в запустении, а в том, что большая часть населения уверовала в Ничто. Что не осталось места ни для прекрасного, ни для кошмарного. И мы тоже находимся в опасности, запертые в могиле вместе с так и не распятым плотником. Погребенные под обломками Черного Куба…[23] Мир поднялся на нас войной. И они не называют нас Супостатом, ибо это наполнило бы нас плотью и кровью. Чтобы ударить в лицо, надо видеть это лицо, чтобы сорвать маску, надо видеть маску. Они воюют против нас тем, что притворяются – нет, уверяют друг друга, что нас нет. Это даже не война, а призрак войны. Уверовав в то, во что веруют эти неверующие, мы рассыплем свои кости во прах и развеем их по ветру.

Над столом прокатилась скорбная волна вздохов и испуганного бормотания: «Нет… Нет… Нет…»

– Не «нет», а «да», – сказал отец, поплотнее запахивая свой древний саван. – Когда-то война была совсем простой: на одной стороне христиане и мусульмане, на другой – мы. Пока они верили в свои учения и не верили в нас, мы обладали вполне ощутимой плотью. Мы знали, за что нам сражаться, чтобы выжить. Но теперь – в мире, наполненном воителями, которые не нападают, а равнодушно отворачиваются или просто проходят сквозь нас, которые даже не оспаривают наше существование как крайне сомнительное, – мы оказались безоружными. Еще одна приливная волна презрительного неверия, еще один губительный град небытия, и наступающий апокалипсис одним небрежным дуновением затушит наши свечи. Над миром пронесется нечто вроде пыльной бури, и нашей Семьи не станет. Она будет снесена одной простейшей фразой: «Вы не существуете, вы не существовали, вас никогда не было».

– Ах… А-а-а… Нет… – прошелестело над столом. – Нет, нет.

– Не так быстро, – попросил без устали строчивший Тимоти.

– Так в чем же состоит план военных действий?

– Простите?

– Ну, – сказала темная, невидимая приемная мать Тимоти Видимого, Тимоти, ярко освещенного, ясно различаемого, – ты развернул перед нами кошмарное очертание Армагеддона. Ты почти уничтожил нас словами. Теперь верни нам надежду. Мы знаем, с кем и с чем мы сражаемся. Но как нам победить? План контратаки, пожалуйста.

– Вот так уже лучше, – пробормотал Тимоти, без труда поспевавший за неспешными словами матери.

– Проблема в том, – вступил призрачный пассажир, – что люди должны поверить в нас до некоторой степени. Поверив в нас слишком уж истово, они тут же начнут затачивать колья и ковать молотки, вырезать распятия и шлифовать зеркала. Убедив их, мы пропали, не убедив – пропали. Как нам сражаться, не подавая вида, что сражаемся? Как проявить себя, не проявляясь излишне отчетливо? Как сказать людям, что мы не умерли, хотя и похоронены по всем правилам?

Темный отец тяжело задумался.

– Рассредоточиться.

Все присутствующие повернулись и взглянули на рот, внесший это предложение. На рот Тимоти. Тимоти вскинул глаза и с ужасом понял, что, сам того не заметив, встрял в разговор.

– Повтори, пожалуйста, – приказал отец.

Тимоти плотно зажмурился и повторил:

– Рассредоточиться.

– Поподробнее, сынок.

– Ну вот, – сказал Тимоти, – посмотрите на нас, мы тут все в одной комнате. Мы тут все в одном Доме. Мы все в одном городе.

– И так что? Ты говори, говори, – подбодрил его спеленутый отец.