Эскадрон комиссаров - Василий Ганибесов

И сейчас он неизменно гудит в казарме, совсем не обращая внимания на то, слушают его или нет.

Рядом с ним, пристроившись на том же столике, Карпушев сшивает тесьму противогаза «Куманта-Зелинского». Он, далеко отпятив губы, шумно сопит, будто это работа самая тяжелая. Когда у него выпадает из рук игла, он берет ее то большим и указательным, то большим и мизинцем, и все-таки она не дается ему в его неуклюжие, как обрубки, пальцы.

— От-ты, черт! — бормочет он в отчаянии. — Тьфу, проклятая, наделают каких-то!

Липатов прерывает чтение и смотрит на охоту Карпушева.

— Да ты потяни за нитку-то, она поднимется, ты и возьмешь.

Карпушев поднимает противогаз с тесьмой, поднимается и нитка с иглой, и тогда он цапает ее враз, будто она может ускочить куда.

Около своей койки переобувается Фома Баскаков. Он снял сапог, поставил его перед собой, заглянув внутрь его, сбоку и только тогда начал развертывать портянку. Развернув и стряхнув попавший песок, Фома разостлал ее на кровати и разгладил морщины. Теперь он начал осматривать ногу с пятки и до кургузых, как и сам Фома, пальцев.

В окно вглядывается краешек. потухающей вечерней зари. Откуда-то издалека (из полка, вероятно) слышится музыка духового оркестра, по лестнице топчутся красноармейские сапоги, и все это покрывает глухой липатовский голос. Он жужжит в казарме, как ошалевший на стекле шмель, и наполняет комнату беспрерывным, монотонным гудом.

Все так же.

Ковалев поворачивается на спину и закрывает глаза. Он пытается уснуть, чтобы освободиться от назойливой, непривычной мысли, но не может.

Что же все-таки произошло? Что? Какие силы отвернули от Ильи товарищей, с которыми он прожил без малого два года бок о бок, дружно, как бывает только в сколоченных взводах? Что он им сделал? Разве он оскорбил кого из них, обидел? Разве он не товарищ им? Разве он вместе с ними не перенес все трудности маневренных походов и зимних работ, когда на каждого приходилось для уборки по три коня?

Ворочается на кровати Илья, взглядывает на взвод торопким, краденым взглядом.

Может, это ему так кажется? Может, они и не думали сердиться, чужаться?

В казарме остался один Баскаков.

— Фома!.. А Фома! Говорят, скоро в город станки трамбовать будут посылать. Не слышал?

Фома отрывается от своих сапог, растерянно смотрит на него и, поднявшись, на цыпочках уходит, оглядываясь, как на больного.

Илья провожает его долгим взглядом.

Ночью он долго не спит! Красноармейцы, побормотав немного о дневных новостях, уснули враз, как по команде. Казарма утонула в вползших сумерках и взводном храпе, из коридора доносились отзвуки разговора дневального и дежурного, в комнате старшины — возня играющих в шахматы старшины и выписавшегося из госпиталя Хитровича.

Ковалев натянул одеяло до макушки с желанием во что бы то ни стало уснуть и освободиться от охватившего его одиночества. Перед ним поплыли воспоминания развеселой жизни, беззаботности, зимней дружной работы и учений. В сознание стучалась мысль о деревне Негощи и Анке, эта мысль подсказывала, что виною разлада с товарищами — его самовольные отлучки, но Ковалев старался не думать об этом, потому что в этом случае он должен обвинить себя, чего Ковалев не хотел.

Далеко после смены дневальных, когда и старшина угомонился и, вероятно, дневальные остервенело боролись с клонившей их предутренней дремой, в тяжелом сне задремал Ковалев. Ему снился взвод товарищей, гнавших от себя Ковалева. Обида скоблила Илью, и он, оскорбленный, хватал свои вещи, чтобы уйти от них навсегда.

— Ковалев!.. Живо!.. — крикнул кто-то перед самым его ухом. Он вскочил на кровати, ошалело оглядываясь. Около пирамиды с оружием стоял дежурный и, держа над головой фонарь, освещал в тяжелой суетне собиравшихся товарищей.

«Тревога», — мелькнуло у Ильи, и, сорвав с себя одеяло, он лихорадочно схватился за обмундирование.

Ковалев выбежал из казармы последним, на бегу надевая портупею и карабин. На конюшне ему кто-то сунул поводья выведенного коня с наспех накинутым седлом. Подтянув подпруги, он вскочил в седло, когда взвод уже равнялся, покачивая щетинившимися пиками.

Взвод получил задание форсировать реку и произвести разведку до деревни Дегтяри.

Выехали к берегу на галопе; пулеметное отделение спешилось и залегло на отрогах берега, прикрывая форсирование. Несколько красноармейцев разделись наголо и ушли в реку в поисках узкого фарватера для переправы вплавь. Ковалев прислушивался к осторожным всплескам плавающих товарищей. Белесоватый легкий туман поднимался от реки, пахло сыростью; предстоящее купанье в неурочную пору заставляло неприятно поеживаться.

— Скоро вы? — послышался незнакомый голос.

Командир взвода начал что-то объяснять, видимо старшему начальнику, об измерениях реки.

— Командир дивизии приказал немедленно форсировать, так как разведотряд уже налезает вам на хвост.

— Я не знаю как. Мы здесь еще не форсировали... — неуверенно забормотал комвзвода.

— Поехали! Давайте по коням! — сказал голос военкома Смоляка.

В кустах зашуршало, и оттуда показалась горбоносая морда Баната.

— Сади-ись!

Ковалев взмахнул в седло и на хвосте впереди шагавшего комиссарова Баната спустился к реке. Следом за ним также бесшумно ехала вереница товарищей.

Военком отстегнул снаряжение с оружием, вытащил бумажник и положил все это в торчавшую на берегу лодку.

— Документы, товарищи, — в фуражку на голову и опустите подбородные ремни, — тихо передал он по цепочке. — Тихонов, езжайте в лодке ниже по течению, от нас только не отрывайтесь.

Лошади зафыркали, сторожко навастривая уши. Военком дал щекотливому Банату шпоры, он ыкнул и, тыча ногами вперед, ощупывая дно, пошел в воду. За ним потянулись остальные, принюхиваясь к воде и вздрагивая от уступов и неровностей дна.

Когда отъехали от берега метров на двадцать, туман сгустился и почти скрыл всадников вовсе. Навстречу шли раздетые, искавшие переправу красноармейцы, часто дробившие зубами.

— А вода-то ти-ти-те-оплая, — играя нижней челюстью, пошутил посиневший Миронов.

— Ну как? — спросил его военком.

— Метров двадцать плыть придется, а так проходимо.

Течение усиливалось. Красноармейцы уже подобрали ноги, некоторые сидели на корточках, приготовившись в случае чего камнем булькнуть в воду. Лошади, зубами хватая воду, тревожно отфыркивались, чуя опасность. Вот уже начало заливать седла, ковалевский низкорослый Буян нес голову на воде, спина его утонула, и вода доходила Илье по пояс. Он сорвал с себя винтовку и придерживал ее над головою. Буян начал хватать прыжками, налезая на Баната.

— В воду! — крикнул военком и, выпростав правую ногу из воды, свесился, цепляясь за гриву.

Илья, неловко навалившись на шею Буяна, сунул его в воду с ноздрями, он испугался и двумя неожиданными бросками опрокинул Ковалева. Илья упал плечом, окунувшись с головою.

Вынырнул он уже ниже ехавших; набухшие сапоги и брюки тянули его книзу, винтовка мешала ему держаться на воде, и он уже хотел бросить ее, когда почувствовал, что кто-то схватил его за воротник. В то же время у него вырвали винтовку, сильно дернули его самого кверху и он тяжело опрокинулся грудью в лодку. Ковалеву помогли влезть, и он притулился на корме, мелко дробя зубами и вытанцовывающими коленками.

— Давай сюда Ковалева! — крикнули с берега. Он оглянулся туда: взвод, уже весь переправившийся, бросками взмахивал на взъем берега.

Все еще трясущийся, Илья едва влез на заупрямившегося Буяна и догнал взвод уже на дороге в полкилометре от берега.

— Не убился? — спросил его по дороге Абрамов.

— Не-э, испугался маленько, — сдерживая прыгающую челюсть, ответил Ковалев.

Поехали широкой рысью, чтобы согреть коней и себя. От нагревающихся лошадей валил густой пар, взмокшее обмундирование, нагревшись, издавало едучий, кислый запах.

Начинало светать. У противоположной опушки леса сделали привал, перетянули подпруги, переобулись, выплеснув из сапог воду, и выжали набухшие водой брюки и подштанники.

До Дегтярей осталось километров пятнадцать, и, усилив дозоры, взвод добрался до нее к девяти часам. Солнце уже хорошо пригревало, красноармейцев клонило ко сну.

На привале в деревне Ковалев дремал больше всех, он едва держался на ногах. Голова налилась тяжелой мутью, и он едва различал присутствующих. Военком заметил это и приказал ему, расседлав коня, остаться здесь, дожидаясь возвращения взвода.

Ковалев неподчиняющимися руками опустил подпруги, стащил седло, растрензелил Буяна и, едва добравшись до телеги под навесом, плюхнулся на нее камнем. Уже засыпая, Илья слышал, как к нему подходили крестьяне, осматривали седло, брошенное под голову; кто-то даже пощупал его суконные брюки, видимо, завидуя их добротности. Черное, глухое покрывало сна закрывало его и от нескромных мужичьих взглядов и от беспокойного всхрапа Буяна.