Кровавый пир - Андрей Зарин

Слезы опять выступили на ее глазах, но она поспешно отерла их и села к пяльцам, но игла падала из ее руки, шелк путался и узор мелькал в глазах и двоился…

Скучные, тяжкие, монотонные дни, один как другой, потянулись для Наташи. Суровый отец не пускал ее из светелки, и она даже с девушками не видалась, кроме Паши.

И вдруг однажды Паша сказала ей:

– Скажись хворою. Проси Еремейку! Он видеть тебя хочет, а для чего – не сказывает.

Дрогнуло сердце у Наташи. В тот вечер Паша сказала старику отцу:

– Боярышня занедужила. Головку не подымает. Дозволь Еремейку привесть!

– Пожди, сам загляну!

Старик заглянул в светелку: лежит его Наташа, стонет, головы не подымает. Он постоял над нею, потряс бородою и вышел вон.

– Покличь завтра утречком, ежели не полегчает, – сказал он Пашке.

На другое утро Еремейка вошел к Наташе.

Он угрюмо из‑под нависших бровей сказал Пашке:

– Оставь‑ка нас, девица, вдвоем!

Пашка нехотя оставила светелку.

Наташа сразу оправилась и, поднявшись, спросила:

– Зачем ты видеть меня хотел?

Старик оглянулся и тихо заговорил:

– Я Василья твово к себе уволок и вылечил. Он теперя в город уехал воеводе жалобиться. Он думает, толк будет! – усмехнулся он. – А тебе передать наказывал, что люба ты ему больше жизни. А ты его любишь ли, спросить велел.

– Жив, жив! – радостно воскликнула Наташа. – Да скажи ему, Еремейка, что люблю я его, что крикни он, и, как птаха, полечу за ним, хоть туда, где небо с землей сходится!

Еремейка тихо, ласково улыбнулся.

– Ладно, девушка! – сказал он. – Теперь не кручинься. Коли будет тебе беда какая, покличь меня, старого.

Он ушел. Паша вошла в светелку и руками всплеснула:

– Боярышня, голубушка, что сказал Еремейка тебе, что сразу повеселела так?

– Паша, он жив! Жив мой Вася!

– Ну? Вот слава Те Господи! – искренно обрадовалась Паша. – Теперь ты хоть покушай, голубушка!

– Ждать его буду, Паша! Прилетит он, мой сокол, и меня унесет с собою на вольную волюшку!

Наташа словно расцвела от радостной вести. Из ее светлицы вдруг раздалась песня, но скоро она снова оборвалась, и потянулись мучительные дни.

Снова пришел в ее светлицу отец и уже без предисловий сурово заговорил:

– Слышь, ты весела что‑то стала? Так помни, дочка, чтобы о Ваське и мыслей твоих не было! Жив он, сучий сын, оказался. Не забили его мои холопы. Окаянный, теперь совсем убежал! Так у меня смотри! Руками своими задушу тебя лучше, а Ваське не видать тебя! Помни!

И спустя немного вошла Паша и зашептала ей:

– Слышь, боярышня! От воеводы посланец прискакал. Наш‑то свет Василий на государей наших жалобицу подал. Иван‑то Федорович нонче в ночь в Саратов едет. Добро на поклон воеводе целу телегу везут! Быть теперь худу Василию!

– Как же худу, если его обидели?

Паша покачала головою:

– Эх, боярышня, у воевод кто богаче, тот и прав!

Защемило сердце у Наташи снова. Каждый день она пытала Пашу, не знает ли та чего, но Паша ничего не знала, и потом дня через три снова привела к ней Еремейку.

– Что, дедушка? – спросила его торопливо Наташа.

– Пригнал гонца спросить тебя: любишь ли?

– Люблю, дедушка!

– Будешь ли его дожидать?

– До смерти, дедушка! Скажи, что с ним?

– А не знаю, милая ты моя.

И снова потянулось для Наташи томительное время. Потом снова пришел к ней отец и сказал, усмехаясь:

– Ну, доченька, с весточкой я к тебе!

Наташа побледнела от тяжкого предчувствия.

– Василий‑то стрельца убил и из Саратова убег. Прямо к разбойникам побежал, к Разину. Теперь его сымают и беспременно на кол усадят. Вот и твой женишок – разбойничек…

II

Когда Сергей вернулся после своего разбойнического подвига в силу мести – что, впрочем, в те поры считалось обычным делом, – старый Иван Федорович набожно перекрестился.

– Слава Создателю, – сказал он, – а то я уж больно за тебя опасался! А самого‑то забил?

– Насмерть! – ответил Сергей. – Как уходили, он ровно колода лежал.

– Всякому по делам его! – вздохнув, произнес отец. – А холопов много привел?

– Да людишек тридцать! Двоих убили, а человек пять в лес ушли!

– Ну, ну! И пусть их побегают, а этих у себя оставим. Все холопы! Поеду в город, надо будет в писцовые книги вписать!

– Это там уж как знаешь!

Сергей прошел к себе в повалушу и вытянулся на лавке с чувством облегчения.

Тем временем Первунок разместил по избам забранных холопов, а двух баб сдал ключнице.

На другой день старик Лукоперов сказал Первунку:

– Возьми двух молодцов, Митька, да сходи на вчерашнее место. Все же Ваську‑то схоронить надобно!

Первунок ушел и через полтора часа вернулся смущенный.

– Нету его! – сказал он. Старик всполошился:

– Как нету? Волки растащили?

Первунок покачал головою.

– Сдается, ровно бы уволок кто либо сам ушел. Только не мог сам, – прибавил он от себя, – больно люто били! Не иначе как убрали.

– Кто?

Старик совсем растерялся и пошел к сыну с этой вестью. Сын презрительно махнул рукою:

– Ежели и уволокли его, так помрет. От такого боя не проживет долго.

– А ежели нет? Судиться станет…

– Воевода на нашей стороне.

– А на Москву дойдет?

– Эх, батюшка: говоришь ровно малый ребенок, право! Здесь один воевода, а там их, может, десять! Пусть его сунется с голыми руками.

Старик ушел от сына, но тревога закралась в его душу.

«Разбойник Васька этот! И усадьбу спалить может, и убивство учинить, поопасаться надоть!»

Он везде расставил сторожей и увеличил число собак, которых спускали на ночь. Каждый шорох будил его ночью и заставлял испуганно вскакивать, всякая мелочь наводила его на тревожные мысли.

– Ты смотри за его холопами! – наставлял он Ермилу, своего дворецкого. – Того гляди, они с ним стакнутся. Слышь, любили они его.

– И сейчас вздыхают, его поминаючи!

– Ну вот! А ты их за эти вздохи‑то дери, да крепче!

– Я и то!..

И Ермил старался. У лукоперовской челяди, которая толкалась на дворе, человек двести, этот Ермил считался палачом. Ни к кому он не знал пощады, за малую повинность драл нещадно, и не было человека, который бы любил этого рослого, рыжего мужика, со злым, разбойничьим лицом.

Лют был с холопами Иван Федорович, лютее его был сын, Сергей, который, вспылив, ударом кулака валил холопов на землю, но Ермил был всех лютее. Опасался теперь и он холопов Чуксанова!

Один Сергей оставался беспечным. Каждый день ездил он на полевание то с борзыми, то с соколом, бражничал с соседями и у них похвалялся:

– Не бойсь! Васька Чуксанов меня век поминать будет теперь. Приласкал я его, ах как!

И соседи одобряли Сергея.

– Первый разбойник был. Мою собаку ни за что убил. Вишь, будто она курей у него подушила. Так ведь то и собака! – говорил один.

– Весь в отца, – подхватывал другой, – тот тоже ни к себе соседа, ни сам к ним. Что волк. И этот тоже.

– Всем, можно сказать, что чирей был! – заключил Паук и прибавил: – Поделить бы его земельку‑то!..

Так прошла добрая неделя, когда вдруг на двор Лукоперовых приехал от саратовского воеводы боярский сын Калачев.

Лукоперов даже руками развел, а Калачев говорил ему:

– Боярин‑то по дружеству к тебе упредить прислал. Пусть, мол, приедет; поговорим, а там, говорит, видно будет, зачинать сыск делать али нет. Может, облыжно все.

– Облыжно и есть, – торопливо заговорил Лукоперов, – ты всех опроси: первейший разбойник этот Васька. Сам всех забижал. Помилуй, кто его тронет.

– Ну, вот и скажи воеводе так‑то. А мне прости, Иван Федорович, и назад надо не мешкотно.

– Что так? Ты бы заночевал, милостивец!

– Не можно, государь! Там у меня дело есть!

Калачев собрался. Лукоперов, зная обычай, щедро одарил его сукном, холстом, дал денег три рубля и сказал:

– Еще с собою привезу. Только ты, милостивец, замолви слово у воеводы.

– Да мы что! Мы тебя всегда за свово благодетеля почитаем. Спокоен будь, на то к тебе и приехал.

– Вот и дождались от него, окаянного! – сказал отец сыну, когда тот вернулся с охоты.

– А что?

– Да, слышь, челобитную подал на тебя. Воевода засыл сделал. Теперь вези ему!..

– Я не поеду, батюшка. Я горяч. Могу убить Ваську этого.

– Эх, эх! Теперь уж что, тогда надо было!.. Поеду, вестимо, я. Скорей столкуюсь…

И Лукоперов начал собираться в дорогу. Сборы его были бы не велики, если бы не дума, как воеводу ублажить. Ради такого дела он снарядил ему целую подводу. Навалил на нее рыбы соленой и вяленой, птицы битой, меду кадушку сотового, да с десяток сулей со всякими наливками, да холста, да сукна, да камки – всего понемногу из своего помещичьего обихода, да взял еще ко всему с собою денег двадцать рублей воеводу порадовать.

Воевода встретил его как лучшего друга.

– Садись, садись, Иван Федорович, в красный угол, гость дорогой; устал, чай, с дороги‑то? Ну, ну, отдохнешь у меня. Я тебя домой‑то не пущу. Мой гость. Ей! Осип, Петра!