Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич

Моряки проснулись, ломали полынь на костры, умывались соленой водой, принесенной из лимана. На траве проветривались плащ-палатки.

Кое-кто брился, некоторые чистили и смазывали оружие. Невдалеке от биваков кружила и каркала воронья стая.

Возле кошары, за низеньким казачьим столиком, уселись Батраков, Рыбалко, Баштовой и комсорг Курилов. Горбань хлопотал, то бегая в домик, то возвращаясь. Таня посыпала золой дорожку.

— Хозяйничаем?

— Приходится, товарищ капитан. — Таня откинула со лба светлую прядку волос.

— Завтракали? Или пойдемте с нами…

— Спасибо. Мы уже с девушками позавтракали.

Букреев подсел к столу, снял фуражку и перевернул ее донышком книзу. Баштовой подвинул ему миску с вареной картошкой, отрезал кусок хлеба.

— Если только у героического майора не попотчевались, Николай Александрович, в самый раз картошечки перехватить. Чистый крестьянский продукт.

Букреев прищурился на начальника штаба, усмехнулся уголками губ.

— А вы все-таки майора забыть не можете, Иван Васильевич.

— Прямо скажу, не могу. Сейчас он в кавалеристы переквалифицировался, говорят?

— Напрасно вы на него, — Букреев перебросил в руках дымящуюся картофелину, — напрасно…

— Не думаю.

— После завтрака потолкуем, Иван Васильевич… — Букреев разрезал картофелину на четыре части, круто посыпал солью и принялся есть. — Кстати, Николай Васильевич, — обратился он к Батракову, — сегодня обещали доставить двести автоматов и еще кое-что из снаряжения.

— Неужели доставят? — недоверчиво спросил Батраков.

— А почему бы и не так?

— Такая аккуратность в глухой степи…

— Воюем давно, пора привыкнуть.

Под обломанной сучковатой акацией на колоде сидел старик с белой, почти позеленевшей бородой и чинил сеть. Его старческие, с синими жилами руки медленно перещупывали сеть, глаза, почти лишенные ресниц, слезились. На старике были надеты латаные немецкие штаны, на плечи накинут тулупчик. Возле деда, натянув холстинную рубаху на колени, притих мальчонка, с любопытством и несколько испуганно поглядывавший на новых людей.

— Деду, а деду, кто это?

— Русские. Говорю, русские…

— Из Москвы?

— Может быть, и из Москвы.

— Это от их немцы убегли?

— От их.

Дед шевелил белыми губами, покачивал головой над ветхой снастью.

— Что же это внучонок своих не узнаёт? — спросил Батраков.

— Не узнаёт? — Дед приставил ладонь к уху.

— Своих внук не узнаёт! — прокричал Горбань старику.

— Да сколько ему было, когда вы ушли? Посчитать, еще был несмышленыш. Для него сейчас тот свой, кто по шее не колотит.

— Горбань, пригласи старика к столу, — сказал Батраков и очистил место возле себя.

Старик подошел, степенно сел. От картошки он отказался, но чай пил с удовольствием, откусывая сахар довольно крепкими еще зубами.

Вдали все еще раздавались взрывы.

— Еникаль[3] гудит, — сказал дед. — Раньше, когда рыба шла, говорили: «Еникаль гудит». Теперь все порох и порох. Вот чиню сеть-самоловку, затоплял ее при немце. Была ловкая снасть-перетяга, на три длинника была, а теперь на полчала не выгадаешь. Она и султанку не удержит…

— Как при фашистах жили? — спросил Баштовой.

— Жили? — Старик провел рукой по бороде, охватив ее ладонями сверху донизу. — Жизни-то не было… У меня семья была, я сам шестнадцатый. Всех угнали… — Две мелкие слезинки покатились по изъеденной морщинами коже и потерялись в бороде.

— Прямо не могу такое слышать! — Баштовой сжал кулаки. — Бил бы их, сволочей! А у моей Ольги всех в Анапе вырезали.

Старик кивнул головой, открыл глаза:

— В Анапе то же самое… Вор крадет не для прибыли, а для гибели. Земля пустует. Какую непашь развели… Вот тут для вас степь, а здесь пахали, совхоз был когда-то. Мышвы никогда столько не было, как теперь. Был фашист спервоначалу гордый и злой и на глаз колючий, все видел на три сажени в землю. А потом, как загудели ваши пушки, напала на них будто куриная слепота. Бегит на тебя и не видит. А думали мы, у их, как у голодных волков, кости из зубов не вырвешь. — Старик запахнул полу кожушка, пошевелил бескровными губами. — Спасибо за чай-сахар. Дай бог вам помощи.

— Чего мальчонка к столу не идет? — спросил Горбань. — Зову его, зову… Дичок совсем…

— Не пойдет, — ответил старик. — Мальчишка уже большой, стыдится. Без штанов он. Одна рубаха, да и та светит, как сетка-наметка.

Старик, поблагодарив еще раз «за чай-сахар», степенно направился к своему месту под акацией. Батраков встал и, поманив Горбаня, пошел с ним в хату. Вскоре оттуда долетели голоса Батракова и его адъютанта, разговаривавших в повышенном тоне.

Батраков, выйдя на крыльцо, позвал старика.

— Опять душа открылась у комиссара, — заметил Рыбалко, — ишь як до старика нахилився.

Замполит в чем-то убеждал старика. Тот отнекивался, и доносились его: «Ни-ни». Потом старик прокричал в хату: «Трошка, возьми!» Трошка вышел. В руках он держал синие шаровары Батракова. У мальчишки было сияющее, но испуганное лицо. Горбань рассерженно подтолкнул мальчишку под бок. Батраков сказал с укоризной:

— Ты, Сашка… чтобы больше не было…

— Последние штаны, товарищ комиссар! — буркнул Горбань. — Да и велики они на мальчонку. По голову в них влезет.

— Перешьют. Не будь дядькой Гринева.

Горбань был сбит с толку непонятным укором:

— Каким дядькой?

— «Капитанскую дочку» читал?

— Читал. Но где ж там, товарищ комиссар?

— Заячий тулупчик помнишь? Савельича-дядьку?

— А-а-а! — Горбань заулыбался. — Штаны еще совсем новые. Я бы мог свои отдать, краснофлотские…

— Перестань, добряк Иванович. Знаю тебя.

Минуту все молча прихлебывали чай. Батраков поглаживал выгоревшие волосы мальчишки.

— Я в ямке пересилив, — тихо сказал мальчишка. — А мамку угналы.

— А знаешь, куда угнали?

— В Германию, — строго ответил мальчишка.

— Вот ты, Горбань, Сашка, черт твоей душе! Лучше бы вот такие дела матросам рассказывал. А то штаны, штаны… Курилов, — Батраков обратился к комсоргу, — сегодня же собери комсомольцев. В ротах расскажите о зверствах немцев на Тамани… И вот такие примеры имей в виду.

— Есть провести собрание, — ответил Курилов.

— У меня сынок помер, — сказал Батраков, ни к кому не обращаясь. — Доголодался в Ленинграде до дистрофии и в Кировской области не оправился.

— Дистрофия? — Рыбалко наморщил смуглый лоб. — Ей-бо, не чув такой хворобы.

— Дистрофия. — Батраков страдальчески искривил губы. — Да… Вот если еще раз доведется встретиться с гитлеровцами, буду молотить их за одно это слово.

— До немца рукой подать, — сказал Баштовой.

Батраков встал, отряхнулся:

— Что же, Николай Александрович, пойдем к ребятам.

— Сегодня надо поразмять их, позаниматься, — сказал Букреев, — чтобы от такой ночевки не простудились.

По дороге к батальону Букреев рассказал о своей беседе с майором Степановым.

— Что ж, есть причины для раздумья… — сказал Баштовой.

На грузовых машинах, в клейменых ящиках, привезли автоматы. Моряки окружили машины, щупали ящики. Техник-лейтенант, еще юноша, с девичьим румянцем на щеках, пошел навстречу командиру батальона, на ходу оправляя пояс и желтые наплечные ремни. Подойдя, он смущенно всматривался то в Букреева, то в Батракова, то в начальника штаба. Поднесенная к козырьку фуражки рука повисла в воздухе.

— Чего вы растерялись? — Букреев улыбкой подбодрил техника-лейтенанта.

— Вероятно, вы капитан Букреев?

— Я капитан Букреев, командир отдельного батальона морской пехоты. Вы, очевидно, из гладышевской дивизии?

Техник-лейтенант четко отрапортовал. Автоматы были присланы Гладышевым.

Приказав разгрузить машины, Букреев направился к «фактории», где его встретил Степанов.

— Букреев, могу порадовать.

— Чем порадовать, товарищ майор?