Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич

С крымского берега долетел гул. Генерал задержался у дверки машины.

— Что вы думаете насчет этой музыки, адмирал?

— По-моему, укрепляют Камыш-Бурунский участок.

— Этого мне не хотелось…

— Вчера мы щупали береговые укрепления, товарищ генерал армии, — сказал Звенягин.

— Каким образом?

— Ходили туда на двух бронекатерах.

— И что же?

— Огонь сильный. Один катер еле дотащили обратно.

Генерал оглядел Звенягина и, ничего больше не сказав, сел рядом с водителем. Машина быстро покатила по скосу.

Глава двадцать первая

Совещание проходило в саду. На яблонях шелестели редкие пожелтевшие листья. Сучья были сырые, на вишнях слезилась размоченная клеевина, а с северной стороны уже белели ознобы.

Сад был окружен ротой Цибина. Везде, в просветах деревьев и за изгородями, покачивались бескозырки автоматчиков. Высшие командиры сидели за столом под деревьями, остальные участники совещания расположились на траве, на мутовках деревьев, на колодах. Здесь были морские офицеры, командиры малых кораблей, сил прикрытия, поддержки, охранения, коменданты посадки и высадки и вперемешку с ними пехотные армейские офицеры — командиры десантных частей, артиллерийские офицеры — флотские и армейские.

Букреев был вместе со своим замполитом, начальником штаба Баштовым и майором Степановым. Полковник Гладышев сидел невдалеке от маршала на табурете и что-то аккуратно и неторопливо вписывал в блокнот, лежавший у него на коленях. Маршал внимательно разглядывал всех собравшихся офицеров, а те, в свою очередь, глядели на него с любопытством и уважением. Маршалу сопутствовала большая и ранняя слава издавна, когда большинство этих молодых офицеров были детьми и восхищенно по школьным книгам изучали его жизнь.

Красные хлыстики молодого вишенника, отмякшие от мороза и дождей, пахли клеем и горечью. Вишенники были опутаны паутинкой; нарушая тишину сада, тонко и жалобно жужжала попавшая в сети осенняя серокрылая муха.

Звенягин снял меховую куртку, бросил ее на развилину сучьев. Среди офицеров, одетых с щеголеватой старательностью, было странно видеть Звенягина в поношенном смятом кителе и без орденов. Букреев подошел к нему.

— Поздравляю, Букреев. Сегодня ты именинник.

— Все мы именинники, Павел Михайлович.

— Мы что? Извозчики. Подадим тарантасы, ссадим — и готово…

— Тарантасы-то хотя подадите на всех четырех колесах?

— Колес хватает, да по дороге кочки. Сегодня всю ночь дизельные самоходки гудели, мины швыряли. Самолеты тоже пельмени сбрасывали.

Звенягин сломал былинку и отвернулся. За изгородью неподвижно стоял часовой-автоматчик. Звенягин знал его, но фамилию не вспомнил. Кажется, с «Ташкента»? Звенягин хотел прочитать надпись на ленточке, но она потускнела.

Букреев докладывал одним из первых. Его сообщение о состоянии батальона вызвало одобрительный шепот за столом.

За Букреевым пристально и с удовольствием наблюдал Мещеряков, поддакивал ему, поддерживал репликами.

Когда Букреев поделился своими соображениями о переброске через пролив артиллерии, командующий утвердительно кивнул головой.

— Хороший офицер, — сказал он Мещерякову.

После Букреева доложил Гладышев. И наконец выступил Звенягин. Прислонившись к яблоне, он говорил тихим голосом, запинаясь и подыскивая слова. Мещеряков наклонился к Шагаеву:

— Что-то Звенягин плох.

— Волнуется. Сколько начальства…

Звенягину поручалась почетная боевая задача: первому прорваться к берегам, занятым противником, и высадить штурмовые группы десанта. На совещании Звенягин доложил подробности операции. Командующий, повидавший за годы войны разных людей — и храбрецов и трусов, — слушал его внимательно; он знал Звенягина и доверял его военному опыту. Перед высоким военным собранием стоял человек, на которого можно было положиться. За ним слава блестящих десантов… Но почему Звенягин явился на совещание в изношенном кителе, небритый, без орденов и медалей?

«Ему необходимо передохнуть, — подумал командующий, пытливо изучавший во время доклада каждый жест и выражение лица Звенягина. — Но не время…»

После совещания командующий подозвал Звенягина и пошел с ним в дом. Там, оставшись наедине, генерал спросил его:

— Вы уверены?..

— Уверен. Только бы не разыгрался штормяга, товарищ генерал армии.

— Проведете операцию, и я походатайствую перед вашим начальством… Вам будет тогда самый раз отдохнуть… — Он дружески положил руки Звенягину на плечи: — Желаю удачи и… следующей награды. Куда только вы будете вешать ордена, Звенягин, а?

Разговор с командующим приободрил Звенягина. Двадцать километров предстояло пройти сквозь минные поля, под артиллерийским огнем, под прожекторами и прицельными снарядами противокатерных батарей. Первому прорваться и проложить дорогу через пролив! Но ведь раньше было еще похуже. Хотя бы под Новороссийском.

Погода опять испортилась. Сверху сыпался не то дождь, не то мелкий снежок. Звенягин вышел из дому, расстегнул ворот, поднял голову. Он вспомнил приветливый Ставрополь, где протекало его детство, мелкую речушку Ташлу, Архиерейские пруды, где научился плавать, раскаленные суховеи, прилетавшие из ногайских степей, такие суховеи, что не раскрывай на улице книгу — сразу скрутит трубками все листы; вспомнил мать — трудолюбивую и любящую; она ждет не дождется его. А где теперь товарищи его игр? Как мелькали их босые пятки, покрытые песочной пылью! А когда ливень, какая теплая вода неслась по Лермонтовской улице! По голым ногам били щепки…

«Зачем? К чему эти нахлынувшие воспоминания? — тревожно подумал Звенягин и усилием воли как бы оттолкнул их. — Сейчас война…»

Вот Куников перед десантом подолгу просиживал в его комнате на Тонком мысу, пил из кружки чай и все думал, соображал. Нельзя ли, мол, приспособить камышинки, чтобы его десантники, высадившись вдали от берега, могли, подобно древним, незаметно подкрасться к врагу. Он не переставал думать о своих людях до самого конца…

Зимой, в феврале, Звенягин на катере вез его с «Малой земли» тяжелораненого. Куников просил воды и почему-то яблоко. Воды ему дали, но яблок не было…

Звенягин спустился к морю. На берег с шипением выносились волны. Вдали вспыхивали прожекторы над Керчью, у Эльтигена. С горы Митридат точно бросили золотой меч, размельчивший в искристую пыль крупинки дождя. Свет оттуда был золотой, но вражеский.

Потом пришли воспоминания совсем недавних, мирных заокеанских походов — Порт-Саид, Сингапур, яркие гавани Цейлона. Он, капитан торгового судна, мог позволить себе надеть шелковую безрукавку, белые туфли. Легкие и какие-то светлые ветры ходили под шелком рубахи, по мускулам, запеченным тропическим солнцем…

Звенягин, скользя по глинистой тропке, поднялся на берег, направился в город.

По улице мимо памятника запорожцам шли бойцы морской пехоты. Перегруженные люди тяжело дышали. Ни смеха, ни шутки, ни песни; ночь и люди как бы наедине с собой. Это шли к пристани пехотинцы Букреева. Где-то здесь и он сам, счастливый тем, что идет на такое крупное дело.

Люди проходили мимо. Своими острыми глазами Звенягин различал их простую форму. Он знал: все, от рядового стрелка до командира роты, до комбата, одеты в одни и те же ватники. Узбекская хлопчатка, подбитая ватой, прошитая нитками. Бескозырки или шапки. Оружие — пулеметы, автоматы, винтовки, длинные и тонкие тела противотанковых ружей — положено на плечи. Патроны везде — в подсумках, в карманах, в вещевых мешках. Все сделали рабочие Урала, Волги и Сибири. Недоедая и недосыпая, люди тыла прислали сюда, к морским окраинам Кубани, оружие, патроны и одежду…

По Керчи била береговая артиллерия. Сюда подтянулись окрашенные в шаровой камуфляж морские орудия гвардейцев.

Дух напряженной до предела страны как будто носился здесь, грозный, благословляющий и торжественный.

Глава двадцать вторая

Бойцы подтягивались к пристани в сплошной темноте. Ветер свежел. У пирса ошвартовались моторные боты. Стрельба почти прекратилась и с той, и с нашей стороны. Разделенные водами пролива, противники притихли. Так почему-то всегда бывало перед штурмом. Потому так страшна на войне тишина.