Выше Бога не буду - Александр Литвин

Я проснулся после операции. Третье сентября, на улице плюс тридцать, я лежу в реанимации, в ноздри мне вставили шланг с кислородом, в венах стоят катетеры. Медленно, капелька, за капелькой, мне вливают чужую кровь. Она смешивается с остатками моей, запуская процесс выздоровления и моего изменения. Об этом я думал в последнюю очередь, а пока мне хотелось дышать. Экскурсия легких была ограниченной, боли не было, если дышишь в полвдоха. Я оглядел палату. Рядом лежал молодой парень. Он еще не вышел из наркоза, но в отношении этого человека мне все стало ясным, как божий день: жить от силы пять часов. Веселая кудрявая голова второго пациента всем свои видом давала понять, что человек помирать не собирается. Вот какой интересный бедолага, подумал я, похоже приключений у него было много, не в первый раз в реанимации. Я тогда плохо контролировал свои мысли, и они лились каким-то тягучим потоком: «Странно, а чего так долго шла операция? Там делов-то – вскрыть, ушить сосуд и зашить. Чего они копались 5 часов? Стоп. Я ж в наркозе был, а помню. Наверное, анестезиолог держал на минимуме. Но все равно, не должен помнить. Ладно, потом разберемся».

Пришла симпатичная медсестра. На вопрос «Почему так долго оперировали?» эта простушка, решив, что я отчасти в курсе событий, что кто-то успел поделиться со мной информацией, ответила:

– Так иголку же уронили. Долго искали.

– Вот же ж! Интересно, они там больше ничего не забыли?

– Вроде нет.

Ох, как хочется вдохнуть побольше воздуха. Медсестра вколола какой-то наркотик. Я вздохнул во всю грудь и уснул. Проснулся от хрипа первого пациента. Он прохрипел и затих. Все, полетел парень по делам. Счастливой тебе дороги. Кудрявый уже очухался и повернул свой одуванчик в мою сторону:

– Что он там, готов?

– Да, надо бы медсестру позвать, а я только шептать могу.

– Я сейчас сам позову.

Кудрявый явно недооценивал свое состояние. Его тоненький шепоток – ссссестраааа! – не услышал никто, кроме меня. Я опять погрузился в какое-то дремотное состояние. Проснулся от металлического лязганья каталки. В палате нас осталось двое. Кудрявый был весел. Он получил свое очередное ножевое ранение. Второе за месяц. В нормальном-то состоянии он был страшным болтуном, а здесь, даже в состоянии, близком к обмороку, умудрился меня достать. Он задавал вопросы, а я не мог ответить. Каждый ответ – дополнительный вдох, а это больно. Я сказал ему: не спрашивай, лучше про себя говори.

Я засыпал – он говорил, я просыпался – он говорил. Он был отчаянным парнем. Первый срок – в армии, полтора года дисбата, потом еще. И причина всех его бед – личная конфликтность, в основе которой – борьба за справедливость. Вот и сейчас он тут лежит с отверстием в животе, полученным в борьбе за справедливость. Первые восемь часов после операции ко мне не пускали ни жену, ни детей, ни родителей – наверное, пытались отгородить от общения и эмоций. Но этот только что умирающий парень утомил меня до такой степени, что я попросил выписать меня в обычную палату. Мне сказали: там нет кислорода. Но здесь его тоже не было: этот болтун просто выжигал его напалмом своей энергии. Наконец, ко мне пустили Наталью. Она вошла и побледнела.

– Ты как?

– Все нормально, не волнуйся.

Она молча достала зеркало из сумочки. На меня смотрел совершенно незнакомый скуластый мужчина с какими-то безумными провалившимися глазами и с огромным носом. Я был страшен, как никогда: «Ничего, зато я видел всю родню. Все будет хорошо».

47

Меня перевели в общую палату на третьем этаже, и начался нескончаемый поток родни и друзей. Каждый раз, держа двумя руками живот, я спускался по лестнице, поднимался обратно и падал без сил. Но, правда, и восстанавливался я очень быстро. Мои друзья таможенники, каждая смена, считали своим долгом нанести визит. Больничные холодильники ломились от дынь, арбузов и прочих фруктов, принесенных ими. Сосед по палате, сельский мужичок, который слаще морковки ничего не ел, заявил супруге, чтобы ничего не приносила: «У нас есть все! Я ни разу еще так не болел!»

Восстанавливался я очень быстро. Вероятно, сыграла роль поддержка моих родственников и друзей, и моя уверенность в том, что все будет хорошо. Лечащий врач как-то устроил разгон медсестрам. Он посмотрел мои анализы крови: «Так. Вчера гемоглобина было 42, а сегодня 78. Кто брал кровь? Взять еще раз!» Медсестры из лаборатории сделали повторный анализ. На следующее утро картина повторилась: было 78 – стало 90: «Вы что там, все на свете перепутали?» А я на самом деле чувствовал себя намного лучше. Мне многое было нельзя, но свежевыжатый морковный сок, который каждое утро приносила моя тетка, творил чудеса. В обычном состоянии тяжело прочувствовать всю силу и энергетику продуктов, а вот в состоянии болезни я просто слышал, как мой организм разбирает этот сок на составляющие элементы и усваивает их с огромной скоростью. Товарищей я попросил принести хорошего коньяка и красной икры. Чайная ложка коньяка, три икринки и маленький кусочек белого хлеба. Доктор не выдержал:

– Что ты ешь?

– Морковный сок, красную икру, коньяк, хлеб и масло.

И мне попались хорошие доноры! Гемоглобин быстро пришел в норму, но я еще оставался в больнице. Мне залили много чужой крови. Вся моя таможня сдавала. Но так получилось, что четвертой группы ни у кого не было. Чью кровь мне залили, я не знаю, но я точно знаю, что это были разные люди. Они, вероятно, и сейчас не знают, кому досталась их кровь, так же, как и я не знаю, кому досталась моя. Я сдавал кровь с шестнадцати лет – в медучилище, в девятнадцать – на срочной службе, в двадцать пять – на Чукотке, когда сам организовывал забор крови совместно с районной станцией переливания. Меня ценили как донора. Четвертая группа.

Много позже я обдумывал эту историю с бетонной балкой на четыре сантиметра толще стандарта, с лопнувшим сосудом, с реанимацией. С одной стороны, я увидел множество душ, стоящих у меня за спиной, но этот опыт, цена его, она же очень высока – я чуть Богу душу не отдал за это кино. Видимо, за всем этим стоит что-то еще. Но что? Спустя пару лет я понял, что. Почему-то Мирозданию было угодно изменить меня, и, вероятно, переливание крови от какого-то конкретного или конкретных доноров и обеспечило это изменение. Кровь имеет генетическую память и активизирует спящие гены. Возможно, кто-то из доноров был отдаленным членом моего огромного рода, и его кровь дала импульс к активизации. Я еще продолжаю над этим думать. Возможно, когда-нибудь закажу сон на эту тему.

Кроме того, что я выздоравливал, других изменений не происходило. Точнее, я их не замечал, и скорее всего потому, что как-то не задумывался о том, что кровь может внести какую-либо коррекцию. Дело шло к выписке, и я попросил Наталью принести мне одежду. Сказал, что не нужно за мной приезжать, когда выпишут, я сам дойду до дома, хоть прогуляюсь немного. Несмотря на начало октября – а я провел в больнице целый месяц – погода была отменной. Мое любимое время. Осень. Солнечно, тепло и тихо. Утром, после обхода, врач объявил мне, что сегодня я могу идти домой. Я достал одежду, принесенную Натальей и, надевая ее, вдруг понял, что она мне мала. Вот это номер, подумал я, наверное, села при стирке… Я пошел домой, но после месяца отсутствия активного движения идти было тяжело. Я понял, что погорячился. При переходе через дорогу на зеленый свет сил хватило дойти только до разделительной полосы. Я стоял и ждал, когда вновь загорится зеленый. Добравшись до дома, я упал на диван. Усталость была великолепной! Вот, оказывается, по чему скучал мой организм – по банальной усталости. Вдруг пришла мысль: весь период в больнице – это работа, работа надо мной, но и я как объект работы тоже подустал. Вокруг меня наконец-то были родные люди, состояние счастья и покоя, все позади. Но ощущение того, что самое интересное и сложное впереди, не покидало меня. Это не было тревогой – просто знанием. В предстоящих переменах я не сомневался.

Одежда действительно была мне мала. Я, на протяжении двадцати лет весивший семьдесят пять килограммов, вышел из больницы с весом восемьдесят. Я не казался толстым – я просто стал больше. То, что я вырос, обнаружилось позже, в декабре, когда на очередном медосмотре, который таможенники проходят ежегодно, я обнаружил свой рост на два сантиметра выше прошлогоднего. Я списал это на ошибку измерения. Но когда в том же декабре, подбривая бороду, вдруг подрезал мочку уха, я уставился в зеркало и стал внимательно рассматривать свою физиономию. Я полез в альбом, достал старые фотографии. Так и есть: мочка уха у меня была сросшаяся. То есть впадинки между лицом и мочкой уха практически не было. А теперь вот она, есть. Самая настоящая мочка, и я ее порезал, потому что тридцать пять лет ее там не было!

Позже Наталья стала замечать изменения в моем характере. Я стал менее терпимым к людям, значительно менее терпимее. И одновременно я стал прощать очень многие вещи. Но и люди стали меня меньше огорчать. Наверное, потому, что я стал понимать их суть значительно глубже. Я стал менее дипломатичным. Я прекратил тратить время на ненужных людей. Может быть, в какой-то другой сфере они и были нужны, но в моем пространстве они были лишними. И еще я начал замечать любое лукавство. Я стал ставить людей в тупик банальным вопросом: а зачем ты мне сейчас сказал вот это? Люди терялись от этого: не знаю, просто сказал и все. Те, кто до момента моей трансформации, не внушали мне никаких опасений и сомнений, теперь были мне ясны и понятны в своем лукавстве и попытке скрыть какую-либо информацию. Но я не указывал им на недостатки, я просто вел себя с ними по-другому. Я обнаружил, что основная часть людей – ведомая. Они думают, что они самостоятельные, но их самостоятельность всегда имеет границы. Границы профессии, семьи, государства и даже границы восприятия мира. Дальше этих границ они не старались заглянуть. Они были в системе, и если системы вдруг не оказывалось, они старались немедленно примкнуть к другой системе. Тогда я понял, почему у людей появляются кумиры, почему люди так верят печатному слову, почему людям не нужна свобода. Вернее, им нужна свобода исключительно для себя, а свободу одномоментно для всех они не воспринимали. Но были другие, их было намного меньше, они не были ограничены системой. Они были на самом ее краю, оставляя для себя гипотетическую свободу, возможность вырваться на другие орбиты. Эти люди мне были очень интересны. Многие из них не отдавали себе отчет в своей интуиции, но так как они были на периферии системы, к их мнению мало кто прислушивался.