Забытая слава - Александр Западов

Сумароков схватил графин, наклонил его над бокалом и залпом выпил вино.

— Простите, батюшка, — сказал он, переводя дыхание. — Накатит иной раз — сам не рад. А на бумагу все не положишь. Надо и выговориться, бывает.

Помолчав минуту, он продолжал:

— Я ведь к вам не жаловаться пришел, а благословения просить.

— Что ты?! Никак надумал жениться? Уж вот бы славно-то! А кого думаешь, взять? И не меня ли хочешь сватом?

— Сватает великая княгиня Екатерина Алексеевна, а девицу звать Иоганна Балк.

— Балк? Она не из русских?

— Нет, батюшка, из немок она, служит у великой княгини.

Петр Панкратьевич молчал.

— Что ж, немцы тоже разные бывают, — наконец вымолвил он. — Эта какова?

— Вроде бы по моему нраву, — ответил Сумароков. — Грамотна и стихи любит.

— Чем кормиться будете? Я ведь ничего дать не могу, — сам знаешь, сестры на выданье, каждую наделить надо.

— Я и не жду, батюшка. Проживем на государево жалованье. У меня одного оно меж пальцев текло, а вдвоем — еще оставаться будет.

— Не о такой невесте для тебя гадал я, Александр, — задумчиво сказал Петр Панкратьевич. — Но с тобой волю родительскую показывать не стану. Ты умом меня перерос, живи, как знаешь. Поди матери скажи, да не ушиби вестью-то. Осторожненько! Благословясь, в час добрый!

Он поднял графин и наполнил стаканы.

Сумароков взял полугодовой отпуск. Разумовский рассеянно подписал приказ и только, передавая его Сумарокову, спросил:

— Женишься, Александр Петрович? То хорошо… Совет да любовь! Однако насчет этого берегись…

Он приставил указательные пальцы к вискам и показал рога. Рогатыми называли обманутых мужей. Сумароков сочинил несколько эпиграмм на эту модную тему, и предупреждение Разумовского было ему неприятно. Впрочем, не графу бы так шутить. Все знают, кто такой Иван Шувалов и как ласкова с ним императрица. Алексей Григорьевич тоже знает. Елизавета привязана к нему, но сердце ее открывается новым влюбленностям. Так-то…

Занятый кадетским театром, ставшим для него почти служебным поручением, Сумароков в последние месяцы удалился от Разумовского, и первая роль среди адъютантов перешла к Ивану Перфильевичу Елагину. Он был на семь лет моложе Сумарокова, кончил Шляхетный корпус, служил в лейб-компании секретарем, и Сумароков рекомендовал его Разумовскому. Елагин женился на горничной императрицы, но тайно дружил с молодым двором и пользовался доверием великой княгини. Он был большим почитателем поэтической музы Сумарокова и сам пописывал стихи.

Служебные дела уладились быстро, денежные расчеты не беспокоили Сумарокова: он не привык загадывать вперед, будет день — будет и пища. Сложнее казалось примирить различие вероисповеданий жениха и невесты, но и это препятствие исчезло — Иоганна согласилась перейти в православие. Если она не знала крылатой фразы Генриха Наваррского, сказавшего, что Париж стоит обедни, то перед ее глазами был пример великой княгини. Отправляя свою дочь в Россию, Христиан-Август Ангальт-Цербстский снабдил ее увесистым томом собственных рассуждений о правильности лютеранской веры и наказал не менять ее на иную. Екатерина из Петербурга вежливо благодарила отца за наставления и сообщила, что разницы в верах нет. Правда, внешние обряды различны, но православная церковь вынуждена сохранять их во внимание к грубости здешнего народа… Успокоив таким резоном отца, Екатерина приняла православие и сделалась русской великой княгиней. Иоганне же не приходилось ни перед кем оправдываться. Она не колеблясь выучила по-русски «Символ веры».

Двор собирался в Москву, и Сумароков медлил со свадьбой, желая избежать многолюдства, огласки и пересудов. Он мог быть шумливым, когда дело касалось театра, литературы и связанных с ними прав его как писателя. Сумароков легко преувеличивал свои заслуги на поприще отечественной словесности, но был застенчив, если речь шла о каких-то обстоятельствах его личной жизни, не связанных с тем, что он считал своей гражданской обязанностью. В церкви он не хотел видеть праздных зевак, за свадебным столом — лишних гостей.

С отъездом двора жизнь в Петербурге замирала. Вслед за императрицей с места снимались многие тысячи людей: одни — потому, что так или иначе были связаны с гигантской придворной махиной, другие — потому, что желали приобрести такую связь и наивно видели в ней смысл своего существования. Правда и то, что с царского пирога падали обильные крохи, а изловчившись, можно было ломать его и кусками.

Свадьбу сыграли скромную. Молодых пригласили пожить в родительском доме, но родственные связи устанавливались вяло. Мать почему-то побаивалась немки, сестры хихикали над русскими фразами Иоганны, а сама она, соблюдая отменную вежливость в обращении с новой семьей, скучала по дворцовой суете и развлечениям.

Сумароков был не то чтобы счастлив, а как-то спокоен. Его чувство к жене не таило в себе ничего неожиданного.

Он радовался, что раздумья, уговоры, хлопоты позади и теперь начинается ровная семейная жизнь. Ему хотелось писать, образы будущих пьес оттесняли персонажей домашней сцены, и за своим вымышленным миром он следил гораздо пристальнее, чем за реальным.

А тут было о чем подумать. Иоганна много тратила — она спешила одеться, вознаграждая себя за долгие годы мечтаний о новых, наимоднейших платьях. Она объезжала галантерейные лавки и привозила французскую пудру, мушки, стальные английские пряжки, цепочки, пуговицы, фландрские кружева и невесть еще что. Золовки с завистью рассматривали покупки — родители не баловали их заграничными безделками, а платья шил им дворовый человек, обученный портняжному искусству. Полугодовое жалованье Сумарокова пролетело вмиг, и он занял под вексель деньги у ростовщика.

Через несколько дней Иоганна решительно отказалась жить с мужниной родней, и, так как свой дом купить было не на что, Сумароковы возвратились на казенную квартиру в Луговой Миллионной, у купца Дебиссона. Под жилье купец сдавал две комнаты — большую, окном на улицу, и темную каморку. В ней обосновался Сумароков. Сидя и днем со свечами, он писал. Иоганна же свела дружбу с Дебиссоншей, взявшей их на свои харчи, рассказывала хозяйке придворные вести полугодовой давности, играла в карты. Они вдвоем путешествовали по лавкам, в Гостиный двор, где торговал Дебиссон, заводили знакомства с капитанами иностранных кораблей, приходивших в Неву, однако чаще смотрели заморские товары, чем покупали. Сумароков, оставаясь дома, перебирался в светлую комнату и с неохотой отрывался от пера при возвращении дам.

Ездить в гости Сумароков не любил, да и знакомых в городе не оставалось, их надобно было искать в Москве. Однажды навестили они на Васильевском острове Ломоносовых. Иоганна косо посматривала на профессорскую жену, отчаявшись найти тему для разговора, — бедняжка не была приобщена к дворцовой хронике, не знала, кто с кем машется, и самое удивительное — не интересовалась этим!

Ломоносов вышел без парика, со следами копоти на лице — он что-то жег в своем кабинете, из дверей выползал ядовитый запах серы, а когда умылся, принес водку, соленую рыбу и стал угощать Сумарокова. Они говорили между собой, не обращаясь к женам, потом начали кричать, не слушая друг друга. Иоганна увидела, что Сумароков сильно мигает и заикается, от волнения просыпает табак, сердится на Ломоносова, уступая ему в споре, — и поняла, что время уезжать.

На прощание она просила Ломоносовых навестить их, наговорила светских любезностей, но про себя сказала, что по ее воле свидание больше не повторится. Сумароков же не сразу понял, что нужно, прощаться, он продолжал горячо толковать с Ломоносовым, и конец его монолога Иоганна выслушала уже в карете.

Другой визит растревожил Иоганну и заставил ее с опаской взглянуть на мужа.

Сумароковы обедали у Мельгунова. Старые корпусные товарищи весело вспоминали прожитые вместе годы, Иоганна деликатно пробовала от каждого блюда, казавшегося ей после стряпни Дебиссонши отменно вкусным, как вдруг произошел конфуз. Слуга, обносивший вином, задел рукой одного из гостей. В уважение к хозяину тот не осмелился поучить парня кулаком, чтоб не забывал осторожность, и лишь обругал его не длинно, но крепко. Заключительные слова фразы: «…хамское отродье!» — пришлись на паузу в застольной беседе и явственно прозвучали. Услышав их, Сумароков сорвал с шеи салфетку, вскочил, крикнул, что хамов нет, все люди одинаковы и различаются просвещением, и убежал из комнаты.

Обед нарушился, гости недоуменно переглядывались. Мельгунов сказал:

— Это с Александром Петровичем бывает. Невоздержан, чувствителен. Но титло наперсника муз для меня его извиняет.

Иоганна столь снисходительна не была. Дома Сумарокову пришлось выдержать град упреков и обвинений. Он снес их молча, однако не думал раскаиваться — жена увидела это ясно — и вскоре ушел в свою каморку, плотно притворив дверь. Такая мера предосторожности была условной, но Иоганна еще с ней считалась.