Седьмое небо - Татьяна Устинова

Если сегодня “прием”, Лидии придется кормить всю ораву, а потом до поздней ночи мыть посуду и ловко уклоняться от нудных разговоров и тяжеловесных ухаживаний. Почему-то “ученики” считали своим долгом ухаживать за ней, как бы делая одолжение ее матери. Сама Лидия была слишком обыкновенной, чтобы привлекать их, и это всячески демонстрировалось. Иногда вся эта компания ее развлекала, но иногда — как сейчас — ей даже страшно было думать о том, что целый вечер придется терпеть мучения и пытки, а “вечер” продолжался иногда часов до двух ночи. “Ученики” никаким рабочим графиком обременены не были, “в должность” не ходили и вели преимущественно ночной образ жизни.

Лидия злобно пнула ногой дерматиновую дверь своей квартиры и потащилась вниз по лестнице.

Снег на улице еще усилился, перед глазами теперь колыхалась отвесная белая стена, кое-где подсвеченная мертвенно-синим светом фонарей.

Ничего не попишешь, как говорил когда-то отец. Эмоции эмоциями, но ключей-то нет.

Когда она скрылась за углом дома, в подъезд неторопливо зашел молодой человек, поднялся на второй этаж и, коротко оглянувшись по сторонам, бросил в почтовый ящик длинный белый конверт.

Димке Шубину исполнилось двадцать лет, и, как все двадцатилетние, он был совершенно уверен, что знает о жизни все. Осталось только правильно применить эти знания.

Утром он сказал деду, что собирается в институт и пробудет там до вечера. Дед ужасно обрадовался, засуетился, стал спрашивать, чего Димка хочет на завтрак — омлет с ветчиной или творог, овсянку и тосты. Димке стало его жалко.

Как-то, несмотря на все свое знание жизни, он не учел, что в последний момент ему неожиданно станет жалко деда.

“Любимый братан” уехал, как всегда, еще до восхода солнца, поэтому помешать Димке не мог.

“Все идет хорошо, — сказал себе Димка, рассматривая в зеркале свое отражение. — Не смей раскисать!”

Деду восемьдесят шесть.

Вдруг они больше никогда не увидятся? Ведь еще неизвестно, как все сложится дальше. А вдруг дед умрет, когда узнает о том, что сделал Димка?!

Он вцепился пальцами в мраморный край раковины так, что под ногтями стало больно.

Все равно, все равно ему придется это сделать. Отступать некуда, сегодня последний срок. Его убьют, если он не решится. Его убьют, и тогда дед точно умрет от горя. Дед был единственным человеком, которого интересовал Димка Шубин. Дед и еще Лиза.

— Дима, ты скоро? — спросил дед из-за двери. — У меня завтрак стынет!

— Да! — хриплым от ненависти к себе голосом отозвался он. — Я сейчас иду!

Чтобы дед ничего не заподозрил, он открыл золоченый кран. Вода ровно и успокоительно зашумела в трубах. Стиснув зубы, захлебываясь в мутной жиже отвращения к себе, он снял крышку с небольшой хрустальной коробочки и вытащил оттуда тяжелые запонки, хищно полыхнувшие белым бриллиантовым огнем, а потом еще булавку для галстука. В булавке был всего один бриллиант, зато здоровый, гораздо больше, чем в запонках.

“Так тебе и надо, — злобно подумал он про брата, — не будешь свои чертовы бриллианты бросать где ни попадя!”

Он припрятал добычу в карман, и этот жест — как в кино про воров — почему-то стал последней каплей.

Димка зачем-то сел на пол, взялся руками за края пушистого цветного коврика, брошенного поверх паласа, и разорвал его пополам. Внутри у него все корчилось, как будто кто-то поливал внутренности кислотой. Потом он лег животом на порванный коврик, чувствуя в переднем кармане джинсов увесистые золотые предметы. Которые он только что украл. Которые брат даже не подумал прятать, потому что ему и в голову не приходило, что Димка может оказаться вором.

А он вор, вор, он преступник, которого обложили со всех сторон свои и чужие, и он не знает, как ему теперь спасаться, и он бежит, бежит затравленным зверем в надежде, что уйдет, хотя с каждой минутой надежда становится все призрачнее, все слабее.

Его так тошнило, что пришлось подложить под живот ладони.

Все правильно. У него остался один-единственный выход, и он намерен воспользоваться им. Он сможет. Он очень ловкий и хитрый, ему двадцать лет, и он знает о жизни все. Он умный и просто так не дастся.

А брат и без запонок не заболеет. У него таких запонок три десятка. “Да и наплевать на брата! Если разобраться, то этот надменный ублюдок вовсе никакой мне не брат. Просто так случайно вышло, что и его, и меня родила одна и та же женщина”.

— Дима! — позвали из-за двери, на этот раз несколько более настойчиво и обеспокоенно. — Что ты там делаешь? Выходи сейчас же или опоздаешь.

— Иду, — сдавленным голосом отозвался Димка, приподнимая голову с мехового коврика. — Я… я в ванне.

Чтобы все выглядело как можно более правдоподобно, он намочил и смял огромное желтое полотенце, положенное для него на край ванны.

Наверное, в его жизни больше никогда не будет таких полотенец, и ровного шума воды в новеньких трубах, и успокоительного тепла мехового коврика под щекой.

Он справится. Он уже все обдумал, только вот в последний момент отчего-то раскис. Может, оттого, что жалко деда, а может, оттого, что пришлось украсть у брата его бриллиантовые бирюльки.

— Ну где ты? — недовольным голосом спросил дед, когда он вошел в кухню. Дед стоял у плиты с серебряной лопаточкой наготове, а из плоской сковороды вылезал золотистый край огромного омлета. — Я решил, что ты там утонул.

— Я не утонул, — буркнул Димка.

Очевидно, что-то в его голосе насторожило деда, потому что он оглянулся и внимательно осмотрел внука.

— Ты чего это такой… взъерошенный? — спросил он после паузы. — Спал плохо?

— Хорошо я спал, — ответил Димка и полез в холодильник, чтобы скрыться там от старческих озабоченных глаз. — А этот где? Который суть машина для делания денежных знаков?

— Что ты там ищешь? — спросил дед недовольно. — Колбасу? Так я ее уже достал. И вообще столько мясного с утра — вредно.

— Жить вообще вредно. — Однажды по телевизору в какой-то идиотской программе для пенсионеров, “Аншлаг” называется, Димка услышал эту присказку, и она ему очень понравилась. — В конце концов все равно помрешь.

— Оно конечно, — согласился дед. — Но весь вопрос в сроках. Ешь и отправляйся, раз уж ты собрался навестить свой институт.

Димка уселся за ореховый стол, и неожиданно все это — просторная кухня, наполненная запахами свежей еды, кофе и дорогого одеколона, которым пользовался брат, и бодрыми утренними звуками, доносившимися из телевизора, и хрусткая льняная салфетка, которую дед незаметно подложил ему под локоть, и насыщенная электрическая яркость апельсинового сока в высоком тяжелом стакане, сопение деда, для виду принявшегося за газету, — показалось ему самым прекрасным, что только есть на свете.