Дремучие двери. Том I - Юлия Иванова

— Это не стихи, а поэмы.

«А голова ему вослед, как сумасшедшая, хохочет, Гремит:

«Ай витязь! Ай герой! Куда ты? Тише, тише, стой!

Эй, витязь, шею сломишь даром; не трусь, наездник, и меня

Порадуй хоть одним ударом, пока не заморил коня…»

— Разве так разговаривают? — поддразнивает Галя, — Написал бы просто, — «И сказала голова витязю: куда ты, мол, глупый, прёшь? Шею сломаешь». — Просто и понятно.

Мама была жаворонком, Яна — совой, она поняла это лишь потом, а тогда никак не могла уразуметь, почему мать так мгновенно легко вскакивает в любую рань, даже когда за окном темень и мороз, и печка остыла за ночь, нос-то высунуть из-под одеяла страшно, веки невозможно разлепить, а при мысли, что надо встать, одеться, умыться ледяной водой и бежать в школу, мечтается о кори или коклюше — вот уж она отсыпалась!

А мама в это время невесомо проносится то к печи с охапкой дров, то на кухню, откуда уже аппетитно пахнет жареной с луком картошкой, и успевает сделать несколько гимнастических упражнений, растереть докрасна тело шерстяной рукавичкой, плавающей в тазу с той самой ледяной водой…

Зато вечером…

— Яна, я гашу свет.

— Да ещё и десяти нет!

— Я устала.

И всё. Щелчок, темнота. На самом интересном месте приходится закрыть книжку, а сна ни в одном глазу. Мозг, воображение работают вовсю.

И бессильная злость на маму, с койки которой уже доносится посапывание.

С этой злости всё и начнётся. Ах, ты так? Но я тебя всё равно перехитрю! И долгими зимними ночами Яна будет придумывать то, что не успела прочесть, а потом сверять с подлинником.

Это будят чудесная увлекательная игра.

Потом рамки игры начнут сковывать — её герои всё более дерзко отстаивать свою независимость.

Тогда она станет сочинять собственные истории. Ночью, по дороге в школу и из школы, вечером у печки. Длинные, с продолжением, и короткие, в несколько предложений.

Потом ей понадобятся слушатели. Она будет ходить, окружённая малышнёй, и пичкать их королями, принцессами и ведьмами. Пока Андерсен не научит её, что можно сочинять сказки про самое обычное — про швейную иглу, спичку, посуду.

Аудитория её будет расширяться, но никому Яна не признается, что сама придумывает эти байки. Мол прочла в старой книге без титульного листа, найденной на чердаке. Вот и всё.

И придёт день, когда она решится записывать. Нет, разумеется, не эти пустячки про бездомного щенка Кузю, который попадает в Великое Собачье царство, и не про приключения улетевшего воздушного змея. Нет, она решит написать рассказ о войне. Возьмёт ручку, чернильницу, чистый лист бумаги. И задумается. Пусть её героем будет… ну, к примеру, капитан. Надо придумать фамилию этому капитану. Яна огляделась. Стол, стул, окно, стена. Из стены торчит гвоздь.

— Ма, бывает фамилия «Гвоздев»?

— Бывает. Фамилия как фамилия.

«Капитан Гвоздев услышал взрыв» — напишет Яна, и… Тонкая верёвочка — строчка, а дальше — пустота, пропасть. Страшная белизна листа.

Пустота — в ней.

Яна позорно сбежит, бросив несчастного Гвоздева в печь. Панический страх перед чистотой бумажного листа завязнет в памяти, как осколок этого самого снаряда, взорвавшегося неподалёку от злополучного капитана.

Ещё она вернулась в памятный день 47-го, накануне Первомая, ехала вместе с другими ребятами в маленьком тряском автобусе. Всё в этот день было удивительным — и то, что Яне досталось счастливое место у окна с выбитым стеклом, и ветер из этого окна, пахнущий то лесом, то бензином, и огромная священная площадь, и дети, дети, необычно серьёзные и оробевшие от сознания важности происходящего.

— Р-равняйсь! Смир-рно!

Яна, как во сне, видит зеркальную, будто только что вымытую брусчатку, мавзолей с застывшими часовыми, разукрашенные к празднику трибуны.

— На первый-второй р-рас-считайсь! Первые номера — шаг впер-рёд! Р-раз, два!

И больше не видно зеркальной брусчатки — перед глазами — стриженый затылок Почивалова, заштопанный воротничок его белой рубашки. Яна вытягивает шею, но уже один за другим, будто по линейке, прочерчивают площадь до самых трибун рады белых рубашек, стриженых затылков и косичек с разноцветными бантами. Яна оглядывается — сзади площадь также линуют двигающиеся с Охотного ряда колонны.

Будто кто-то пишет ровные строчки на листе! Ниже, ниже, до самого нынешнего ГУМа.

ПРЕДДВЕРИЕ

Просмотровый зал, треск проектора, две пары ног в сандаликах. От белых сандаликов пахнет хлоркой.

— Свидетель Герцен об идеалистах сороковых годов:

«Что же коснулось этих людей, чьё дыхание пересоздало их? Ни мысли, ни заботы о своём общественном положении, о своей личной выгоде, об обеспечении; вся жизнь, все усилия устремлены к общему без всяких личных выгод; одни забывают своё богатство, другие свою бедность, — идут не останавливаясь, к разрешению теоретических вопросов. Интерес истины, интерес жизни, интерес науки, искусства, юманите, поглощает всё». «Где, в каком углу современного Запада найдёте вы такие группы отшельников мысли, схимников науки, фанатиков убеждений, у которых седеют волосы, а стремления вечно юны?» О русских мальчиках, «решающих проклятые вопросы», говорит и Достоевский.

Свидетель Иван Тургенев:

«Мы всегда в философии искали всего на свете, кроме чистого мышления».

«Лучшее, что в мире — это мечта», — говорит Киреевский.

Свидетель Виссарион Белинский:

«Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчёт каждого из моих братьев по крови…» «Судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судьбы всего мира и здоровья китайского императора».

— А китайский император, это что, не личность? — возразил АГ.

— Здесь вообще много противоречий, но сколько огня!..

«Я теперь в новой крайности, — это идея социализма, которая стала для меня идеей новой, бытием бытия, вопросом вопросов, альфой и омегой веры и знания. Всё из неё, для неё и к ней», — «Заметь, сколько библейских терминов! — отметил АХ, — Совсем, как у Иосифа…» — «Я всё более и более гражданин вселенной. Безумная жажда любви, всё более и более пожирает мою внутренность, тоска тяжелее и упорнее».

«Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнём и мечом истребил бы остальную».

А вы: «Иосиф, Иосиф…» — опять вздохнул АХ.

«Социальность, социальность или смерть».

— Вот интересно, что Белинский под ней понимает? Уж конечно, не просто передел собственности… Судя по уже приведённому нами «Письму к Гоголю» — это страстное желание сейчас же, немедленно, осуществить Правду Христову.

— Утопическая идея Царства Божия на земле, «сведение Небес на землю», по выражению свидетеля Достоевского, — оживился АГ. — Новая «Вавилонская башня». Величайший грех!

— Э, нет, сын тьмы, не так всё просто. Твой хозяин опять сознательно напутал да и свидетеля Достоевского с толку сбил… Почему же человекам тогда заповедано молиться: «Да будет Воля Твоя на земле, как на Небе?» Это ли не «сведение Небес на землю?» Причём тут Вавилонская башня!.. Сам Господь «стал человеком, чтобы мы обожились», то есть «сошёл на землю».

«Да приидет Царствие Твоё…» Ну хорошо, пусть это о Царствии, которое «Внутри нас есть». Но какое уж тут Царствие, когда из человека ежедневно раба и скота делают? И выходит, к лучшему ничего менять нельзя? Пусть рабство сменяется феодализмом, потом капитализмом, а к лучшему — ни-ни. Грех! Утопия. Славно придумано! Только кем?.. Почерк знакомый.

— Стараемся. Народ доволен.

— А я тебе скажу, почему доволен:

«Суд же состоит в там, что свет пришёл в мир: но люди возлюбили более тьму нежели свет, потому что дела их были злы.

Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идёт к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы:

А поступающий по правде идёт к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны». /И. 3, 19/ — Вот и иди себе пожалуйста один к свету… — проворчал АГ. — И не мешай людям жить.

— А вместе, значит, нельзя? К капитализму можно, а к свету нельзя?

— За церковной оградой — можно и вместе.

— А на улице, значит, нельзя? Где это сказано? Покажи!

— У Достоевского и сказано:

«Социализм — это не есть только рабочий вопрос, или так называемого четвёртого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос — вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строительство без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю». — Я про Писание спрашиваю. Или про свидетельства святых отцов в таком важном вопросе. А Достоевский в карты играл. И в рулетку…

— И часто проигрывал, — вздохнул AГ, — По крупному. Но не будем судить.

— А я тебе вот что скажу, сын тьмы, — это долдонят те, кто «ненавидит свет и не идёт к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы».