SPA-чистилище - Анна и Сергей Литвиновы

Моршан Ян, имевший связи среди западных коллекционеров, наконец-то смог впарить им ее картины. Работы Перевозчиковой пошли, и за каждую платили долларами. В ту пору те зеленые представлялись ей гигантской суммой. К тому же западники часть гринов сами конвертировали в вещи и продукты, и Любочка прямо-таки купалась в невиданных для большинства населения товарах и провианте: носила вареные джинсы, австрийские сапоги и итальянскую дубленку, пила джин и виски, закусывала финским сервелатом и консервированными сосисками. Настигнувшее ее благополучие особо грело, когда простые граждане душились за водкой по талонам, сами пытались варить шоколадные конфеты из какао и годами не видели элементарного сыра. Или, чтобы прокормиться, заводили – как семья Аллочки – на своих приусадебных участках курей – чтобы обеспечить себя яйцами и, время от времени, свежим бульоном.

Вот и в тот ноябрьский день Люба ехала на дачу вся упакованная, с диковинными полиэтиленовыми пакетами, набитыми заграничной выпивкой и жратвой. Ехала не на пошлой электричке, а вез ее на «восьмерке» Ян. Ехала, как она говорила всем – в том числе и себе самой, – на пленэр: уединиться и в тиши мастерской работать, работать и работать… Однако где-то внутри, помимо воли, помимо желания, уже шевелился бесенок соблазна: шептал, что она заслужила, заработала. Что может расслабиться, отдохнуть. Где-то глубоко под сердцем зрело и вызревало адски прекрасное предчувствие куража и кутежа.

Ровно так все и получилось, как подначивал Любу внутренний бесенок… Ян помог выгрузить ей сумки, дотащить до дома. Потом, даже от чаю отказавшись, умотал по заснеженной Советской. А она выпила для сугрева вискарика – пока раскочегарится печка. Потом сам бог велел принять рюмочку к шикарному обеду. А затем откуда-то взялся Иван Иванович. Сказал, что увидел, что у нее печка топится, и решил зайти поздороваться.

Он как вошел, сразу обратил внимание, что она одна и в загульном настроении, все себе на ус намотал и через полчаса явился снова: с собственноручно забитой курицей и двумя «чебурашками» водки (то есть пепси-кольными бутылочками по ноль тридцать три). Взялся курицу ощипывать, опаливать, потом супчик из нее варить – и к тому времени они вдвоем уже приговорили литруху «Белой лошади» и взялись за джин, а когда суп закипел, Люба встала, чтобы снять пенку, – и оказалась в объятиях Ивана, а потом эти объятия продолжились на диване в ее мастерской, слава богу, что газ успели под супом выключить…

И вечер сменился утром, а потом опять пришла ночь. Изредка они совершали вылазку на кухню, чтобы добыть себе горючего и пищи, подбросить в печку дров… Иван оказался умелым любовником, заботливым, терпеливым. И, несмотря на свои пятьдесят с гаком, неутомимым. И жизнь впереди казалась великолепной. На смену распадающемуся былому приходило новое, яркое. Опьянение превращалось в любовное напряжение, игра-столкновение заканчивалась бодрым опустошением, снисходил легкий сон, а потом они одновременно просыпались оттого, что ужасно хотелось есть, и не понимали, что сейчас на дворе: утро, день, вечер? И какое вокруг дачи тысячелетие: только снег, мутный свет, ели, сосны и вселенская тишина…

А потом случилась катастрофа: на день раньше, в четверг вместо запланированной пятницы, из Москвы явилась Аллочка. Притащилась со станции пешком, с сумками, авоськами. Не нашла муженька дома и явилась проведать Любочку: у той горело электричество и топилась печь. И застала обоих в таком положении, что отпираться и пытаться объяснить что-либо было бессмысленно… Алла зарыдала и выбежала из дома, и только тут они оба наконец протрезвели и посмотрели друг на друга незамутненными алкоголем и страстью глазами… А спустя полчаса оделся и в полном молчании вышел из Любочкиного дома нахмуренный Иван… И больше никогда уже к ней не возвращался…

…Во время рассказа Любочка высмолила, наверное, сигареты четыре. В мастерской стояли пласты дыма. Солнце закатилось, и окна освещал лишь красноватый закат. Можно было включить электричество, но ни Валерий Петрович, ни хозяйка не сделали этого: в полусумраке оказалось проще говорить об интимном.

– Что было дальше? – вполголоса спросил Ходасевич умолкнувшую художницу.

– А больше я Ивана никогда не видела.

Полковник удивился:

– Как это?

…В тот вечер, когда он ушел – навсегда, – она снова выпивала, в одиночестве, а потом проснулась среди ночи с острым чувством горечи и безвозвратной потери. Тогда, в ноябре девяносто первого, Любе казалось, что Ваня, только что ушедший от нее, был самым любимым и самым дорогим для нее мужчиной. И еще – будто она осиротела и никогда больше не испытает ничего подобного… К этому черно-красному оттенку любви и разлуки примешивалась и другая палитра: желтоватый стыд за разоблачение, оранжевое раскаянье перед старшей подругой, и весь этот мазохистский колер перемешивался с острыми изумрудными штрихами похмелья…

Часы показывали половину четвертого, непроглядная ночь распростерлась над спящей Листвянкой. Любочка глянула расписание: в четыре одиннадцать шла первая электричка в Москву. Она собрала те продукты, что смогла унести, и по свежему снежку отправилась на станцию… Она сбежала: от разговоров, пересудов, выяснения отношений. Дезертировала.

А дома, в столице… Дома продолжилась, как она горько шутила, «босхоналия» (придуманный ею неологизм от слов «вакханалия» и «Босх»): приходили какие-то мужчины и девушки, пили, пели, отрубались, похмелялись…

Любочку вырвал из запоя – как это часто бывало в те годы – моршан Ян: приехал, привез врача, уложил под капельницу… А когда она уже стала вставать и сама отпаивала себя куриным бульоном (курицу тоже Ян достал), пришли из милиции, стали допрашивать: что с Иваном? Где он? Когда она последний раз его видела?..

– А в чем дело? Почему вы меня расспрашиваете?..

Выяснилось: дней пять назад, как раз она вся в дыму была, он куда-то исчез из листвянского дома и больше там не появлялся, и Алла подала на мужа в розыск…

Любочка рассказала мильтонам все, что знала про своего соседа Ивана Ивановича, однако в личные подробности не вдавалась, и ее оставили в покое.

А под Новый, девяносто второй год она вдруг решилась и позвонила Алле домой, в московскую квартиру. Телефон не ответил, и Любочка почему-то заключила, что соседка в Листвянке.

И поехала туда.

Алла оказалась в своем доме. Иван до сих пор не нашелся. От него не было ни вестей, ни следов.

Люба повинилась перед Аллой. Упала ей в ноги. И перед лицом общей беды – бесследным исчезновением Ивана – их дрязги и ревность показались мелкими. Горе сплотило женщин, и Алла простила ее… «Только бы он был жив…» – все повторяла она.

…Ходасевич тихо спросил художницу:

– Как же вы обе объясняли себе: почему и куда исчез Иван Иванович?

– Знаете, в тот вечер, когда она нас застукала, они ведь, конечно, разругались друг с другом. Алла его бросила в Листвянке и на следующий день уехала в Москву. Никаких мобильников тогда не было. Через неделю, в пятницу, она все-таки решила приехать его проведать… То, что Иван не встретил ее, как обычно, на станции, Аллу в новых обстоятельствах не удивило. Однако его не оказалось и дома. Пустые бутылки свидетельствовали, что он пил. Колбаса, оставленная на столе, успела протухнуть. Сначала Алла подумала, что он ушел из дому к какой-нибудь другой женщине: может быть, ко мне. Но его не было нигде – ни у подруг, ни у друзей. И мы с Аллой решили, что он по пьянке куда-то отправился, где-то упал и замерз. Однако трупа его так и не нашли…

В мастерской почти совсем стемнело. От мольберта залегли густые тени.

Ходасевич спросил:

– А эти портреты Ивана Ивановича? Когда вы их писали? До вашего романа с ним? Или после?

– А почему вы спрашиваете?

Валерий Петрович не покривил душою:

– По ним многое становится ясно. В них есть любовь.

Художница криво усмехнулась:

– Конечно, я их писала после того, как он исчез. По памяти. Вы знаете, он и правда был очень хорошим человеком. И я жалею, что так долго сдерживала себя и мы с ним вместе пробыли так мало. Может, если б я не была с самого начала такой неприступной, все в нашей жизни сложилось бы иначе…

– А еще в ваших картинах есть смерть… – негромко проговорил полковник.

Хозяйка мастерской горько улыбнулась.

– А что мне оставалось думать после того, как он вот так бесследно исчез? И не дает знать о себе вот уже пятнадцать лет?.. Или, – она снова ухмыльнулась, – вы решили, что я написала лицо мертвого Ивана с натуры?

– А что – нет?

– Господи, да за что же мне-то его убивать?!

– Всякое бывает.

Люба пожала плечами, а после неловкой паузы добавила:

– Что ж, теперь вы знаете все мои тайны. Вам помогло это?

– Кто знает, – неопределенно ответствовал полковник.

Слишком много версий.