Мэрилин - Марианна Борисовна Ионова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Кто это сказал?»
«Дед пихто! В глубине души ты отлично знаешь, что если человек не состоялся профессионально, он не состоялся никак. Это уже давно актуально для мужчин и женщин в равной мере»
Он скривился. Полезла казенщина, и теперь ей будет легче легкого его заткнуть его за пояс: начальник, как и поэт по Рембо, вне своей стихии глуп и беспомощен.
«Кому что актуально, – сказала Таня спокойно, как ему показалось, на грани пренебрежительности, – Есть альтернатива»
«Валяй, выкладывай»
«Да тихое и безмолвное житие поживе во всяком благочестии и чистоте. А для этого работать необязательно»
В который раз приоткрылся вид на угодья, случайно выйдя к границе которых, Юрий всегда поворачивал назад. Он считал себя православным, но знание Таней молитв наизусть почему-то раздражало его. Таня как-то предложила ему в воскресенье пойти к службе вместе, Юрий отказался, и она поняла. Но и он понимал, что близость тех неприветливых для него земель придется каждую минуту учитывать, и так, чтобы Таня видела, как он здесь внимателен и тонок. А иначе все – одним махом вдребезги.
«Допустим. Но разве тебе не хочется… чувствовать себя полезной, что ли? Ведь это же… по-христиански… То есть, я хотел сказать, не чувствовать, а быть, быть полезной!»
«Так чувствовать или быть?», – съехидничала Таня, но в тоне ее слышалась усталость от сопротивления.
Свершилось то, чего так хотел Юрий минуту назад, но время упущено: теперь бездарней некуда было бы наскоро затоптать костерок первой ссоры, куда он кинул все, что может гореть и, опалив, согревать еще долго (хотя подумал об этом только сейчас). Да здравствует ссора.
Когда по пути их торгового центра он отчитывал ее за какой-то пустяк вроде туфель, в салоне сидели упрямый ребенок и взвинченный взрослый, потому что она молчала, а потом разрыдалась. Теперь он будет молчать, и пусть Таня сравняет его с землей, как можно скорее и невыносимее.
«Я сделаю из нее человека и женщину», – полыхнула вдруг его и в то же время не его мысль – откровение, жутковатое, как любое откровение.
Таня словно почувствовала что-то и наперекор притихла.
Пробка рассосалась, и они ехали по Кольцу, к которому Юрий с юности испытывал то ли привязанность, то ли признательность за что-то. Вероятно, за то, что не улица, не проспект, и приведет тебя туда, откуда ты тронулся; за то, что бесстрастно и беспристрастно связывает все со всем и снизывает город на свою ленту.
«…соединить в творении одном / Прекрасного разрозненные части», – вспомнилось без толку.
«Ты любишь Садовое Кольцо?»
Лишь теперь он увидел, что задумчивость Таню не покоит, а стискивает. Рот постарел, глаза подобрались, как у человека, спокойно обозленного на все.
«Видишь ли, не так-то просто почувствовать себя полезным; я даже не знаю, что здесь труднее: быть и чувствовать, – она говорила взвешенно и немного через силу, – Небось, и тот, кто выносит раненых с поля боя, думает, отсиживаясь где-нибудь: «Эх, надо было вынести больше! И оттащить подальше!». Люди вообще бесполезны. Нас ведь никто не ест. Более того, мы уже и на дичь не охотимся, так что нас нельзя считать «санитарами леса», которые поддерживают равновесие экосистем, не давая каким-то зверям чересчур расплодиться. Мы едим животных, которых специально для этого выращиваем. Мы абсолютно бесполезны. Другое дело, что полезность – порочная категория»
«Ловко выворачиваешь! Профессиональный демагог»
«И провокатор. Бабушка говорила, что я матерый демагог и провокатор»
Она покосилась на него с улыбкой, будто осторожно ткнула мизинцем. Тут кстати зажегся «красный», и Юрий сжал ее руку.
«Родись я двести лет назад, мне прямая дорога была бы в монастырь, – Таня ласково и нервно усмехнулась, – Для таких, как я, это был единственный способ устроиться в жизни: вынести себя за скобки»
«Ты кокетничаешь. Никто себя не знает, а уж до тридцати-то и в помине. А монастырь тебе случайно не Гамлет ли наш Давидович прописал?»
Кровь прилила к щекам, и она посвежела.
«Скажешь тоже! Вадим Давидович… нет… Это не в его стиле. Между прочим, я когда-то всерьез подумывала… Но меня ведь не примут. В глаза посмотрят – и не примут. Особенно теперь»
Она уже не косилась, а, откинув голову слегка безвольно набок, протягивала ему взгляд, чтобы он удостоверился сам. Но Юрий и так знал, с каким взглядом ее забраковала бы обитель; с этим немножко затравленным, немножко умиротворенным, немножко вопрошающим, немножко извиняющимся. А вообще-то сейчас он видел лишь ее губы, в которых взгляд воплотился: отнюдь не «чувственные», аккуратные, довольно блеклые теперь, когда сошла помада. Он видел их перед собой, глядя на трассу.
«Поедем ко мне, – сказал Юрий, – Ты ведь никогда у меня не была»
«Я никогда у тебя не была», – подтвердила Таня.
*
Они виделись каждый день. Хорошим тоном для главного редактора было являться в контору не раньше двенадцати, так что Юрий, привыкший к подъему на заре, заезжал с утра к Тане выгуливать Батона. В шесть он освобождался, и они с Таней встречались в одном полюбившимся им кафе, обедали (то есть, обедал он, а Таня съедала пирожное), потом ехали к ней, а иногда – сначала на литературный вечер. Он оставался до одиннадцати, до полдвенадцатого, выгуливал Батона на сон того грядущий, а уже из дома, часто лежа в постели звонил пожелать спокойной ночи. Таня укладывалась очень поздно.
С пятницы на субботу Юрий ночевал у Тани, вскоре стал ночевать и с субботы на воскресенье, и так выходные понемногу сделались временем неразлучности. Он вдруг обнаружил, что приходит в Танину квартиру домой. Понемногу они наводили у нее порядок, причем зачинщиком усовершенствований выступал Юрий, но Таня перечила все реже. Правда, уступка на словах далеко не всегда претворялась в дело. Исключительно туго продвигалась кампания за интернет – компьютер Таня приравнивала к пишущей машинке.
Все покупки оплачивал он. Таня принимала это как должное, что Юрию – он сам не понимал, почему – льстило.
У него она побывала единожды. Сразу встала коленями на диван и принялась разорять книжные полки, так и просидела при книгах весь вечер, и не осталась ночевать.
Каждый вечер они не сговариваясь подходили к книжному шкафу, и один из двоих словно невзначай выдвигал какой-нибудь корешок. Юрий хватался за это, как гимнаст за руку напарника. Все, кроме литературы, словно бы нарочно ставило палки в колеса,
