Мэрилин - Марианна Борисовна Ионова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Праздник ему в этот раз достался уполовиненный, зато усталости переложили. Потому он разошелся, «пиля» Таню за отказ даже взглянуть на туфли, которые для нее присмотрел, и вообще обзаводиться новым гардеробом взамен испорченного неумелой перешивкой бабушкиного и ее собственного, отданного в хоспис. Почти всю дорогу до Николоямской Таня молчала с лицом настороженно-тупым, а потом вдруг разрыдалась и долго не хотела вылезать из машины.
Но вечер они провели на концерте в консерватории, куда Таня, как выяснилось, накануне взяла билеты. Была выбрана самая светская пара бабушкиных «лодочек» были отдраены и в нос каждой загнано по бумажному комку (хотя на подъеме по лестнице случилась-таки авария); волосы вымыты, обнаружив более светлый тон, и так рьяно расчесаны, что встали массивом, по словам Юрия, «как борода Карла Маркса». Вытянув шею, положив локти на спинку кресла впереди, Таня не сводила подслеповатых глаз с высокого сутулого брюнета-англичанина, манерничающего альтом под клавесин, а Юрий караулил, чтобы перехватить ее взгляд и улыбнуться. Он заночевал у нее и на работу пошел к двенадцати.
…Таня с истовостью неофита скребла щеткой ломоносовский сервиз. На щетке болтался ценник.
«Как ты думаешь, я понравился бы Татьяне Дмитриевне?»
«Почему нет? Против южных мужчин она ничего не имела»
«Я не южный, – сказал Юрий внезапно для себя зло, – Я не Либман»
В прихожую она вышла с щеткой и встала, легонько хлопая себя ею по ноге. Неустроев тянул минуту перед тем, как прокрутить дверной замок.
«Я просто имела в виду, что у тебя волосы немного курчавятся, как у цыгана»
Спиной он почувствовал усталость, как будто на нем сзади повис кто-то тяжелый и любящий.
*
«Молодец», – сказал он твердо, когда они спускались по лестнице, и стиснул ее ладонь, заодно проверяя, влажная ли.
Ладонь была влажноватая, как и у него.
Юрий заранее смирился с тем, что Таня растеряется, а может быть и попросит увезти ее до окончания вечера. Но Таня поразила его. Начать с того, что она села в третий, а не в последний ряд, рьянее всех аплодировала, едва ли каждому выступавшему задавала вопросы (предсказуемые, но не смешные), и мялась при этом ровно настолько, насколько извиняло ревнивое внимание зала и настороженность поэта.
Так, слипшись ладонями, они дошли до припаркованной машины. От усталости Таня говорила много, громко, шутливо, с сонной, нервной хрипотцой, иногда прерываясь на глубокий зевок и торопясь продолжить.
«Слушай, – начал Юрий, включив зажигание, – А ты смогла бы написать… все то, о чем только что говорила, ну, почему тебе понравилось одно и не понравилось другое? Попробуй… а?»
Таня пожала плечами, как забитый ребенок.
«Понимаешь ли, мне кажется у тебя, несмотря на неопытность, должно получиться для первого раза весьма и весьма. Ну, я что-то подскажу, подправлю… Все равно тебе надо чем-то заняться: почему бы не писанием рецензий?»
«Ты действительно считаешь, что мне нужно чем-то заняться?»
Она удивлялась чистосердечно, и от этой чистоты Юрию, как всегда, сделалось страшно, а страх злил его.
«Да, считаю! И мне странно, что ты как будто придерживаешься иного мнения! Тебе почти двадцать четыре. Можно искать себя сколь угодно долго – я ни в коем случае не издеваюсь, потому что понимаю прекрасно… Но искать надо, пробуя. У тебя были обстоятельства, внешние и внутренние, из-за которых ты не могла работать, и я повторюсь: я могу это понять, тут все пока в рамках нормы. Пока. Но твой лимит, извини, уже истекает. Надо как-то… устраиваться в жизни… Это же… и есть жизнь. Ты не согласна?»
Он хотел донести до Тани участливую нежность и пережал в конце: прозвучало так, будто он сомневается и просит ее одобрения, а не требует согласия.
«Не совсем. Жизнь шире»
«Спасибо за банальность. Ну вот, пробка, так что мы сейчас наговоримся всласть и все проясним, если ты не возражаешь, – он устал и опять входил в штопор; понимал это и все равно продолжал, – Может быть, ты боишься, что ничего не умеешь? Так это неправда. И научиться многому можно, и… ты талантливый человек, это чувствуется, как вибрация, как излучение. Только надо раскопать, в чем твой талант. Возможно, он связан со словесностью. Неужели тебе неинтересно? Таня?»
Таня пожала плечами.
«Ладно. Что тогда же тебе интересно?»
«А ты не видишь?»
«Философия? Богословие? Иудаика? Ну, так вперед! За чем же дело стало? Иди в аспирантуру»
«Я о другом. Меня устраивает моя жизнь такой, какая она есть. Мне – хорошо. Я тебя успокоила?»
Она посмотрела на Юрия почти заботливо, но сейчас забота была его знаменем, и он не растрогался.
«Не надо, пожалуйста, переводить стрелки на меня: мол, это я такой психопат! Нет, не успокоила! Ты что ли вообще-то не собираешься работать?»
«Пока меня все устраивает – нет»
«Ага. Включая сидение на шее у отца, который растит двоих детей?»
Она имела полное право напомнить, что ее отношения с отцом его не касаются; она имела полное право осадить его за просчитанную жестокость. Но Таня не ведала ни о своих правах, ни, похоже, о его чувствах, ни об их взаимных обязательствах, которые уже втихомолку крепли; она ничегошеньки не знала о том, как бывает, когда двое вступают в связь, и дальше эта связь вертит ими, свивает их, затягивает узел.
Ему подумалось, что, возможно, и Либман орал на нее – вот она и привыкла.
«Папа сам настаивает на том, что должен мне помогать», – сказала Таня как-то доверчиво, но убежденно.
«Помогать! Пока ты, как он уверен, ищешь работу!»
«Мне хватает»
«Ни черта тебе не хватает! – Юрий хватил плашмя ладонью по рулю, выбив не гудок, а обрезок стона, который и привел его в себя, – Пойми, это иллюзия, будто тебе ничего не нужно. Вспомни, еще недавно у тебя не было электрического чайника, в кухне ноги прилипали к линолеуму, на диване невозможно было долго сидеть – чих разбирал. А потом появился чайник, мы стали каждую неделю убираться, и оказалось, что так-то
