Мэрилин - Марианна Борисовна Ионова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…Через узкую прорезь в сне он увидел бульдожью морду и вслед за тем хвост: Батон, как все звери, укладываясь, топтался по кругу. Юрия уютно придавило к матрацу, и он тут же вошел в забытье, как гвоздь в дерево, быстро, мягко и накрепко.
Проснулся он от того, что ему хотелось чихнуть, но успел вспомнить о Тане и справился с собою. Причина обрелась тут же, справа, где Юрий рассчитывал увидеть Таню: пес лежал между ними на боку, но к нему чуть ближе, а главное, мордой. Юрий решил пока все оставить как есть, взял одежду и пошел в ванную.
Он поставил кипятиться чайник и сделал четыре бутерброда с сыром. Потом почистил Танину обувь: несколько пар элегантных «лодочек» и одну пару ботинок типа армейских, размера на два меньше.
Батон еще спал, зато Таня сидела на постели, глядя так же, как ночью, только не в потолок, а в сторону зашторенного окна. Было странно наблюдать ее под сладостно-негромкое тарахтенье бульдога.
«Как ты живешь? – сказал Юрий, – У тебя же самого необходимого нет»
Взгляд был ясный, точно она и не спала полчаса назад, но ничего не выражал.
«Он сказал, что я еще встречу кого-нибудь. Что да, сейчас я с ним и это прекрасно, но он отдает себе отчет в том, что всякое может произойти, и не хочет меня связывать. Он сказал, что будет любить меня до конца жизни, но я совершенно свободна и могу уйти в любой момент…»
Таня умолкла и поправила прядь.
«Ишь, дрыхнет, подлец», – Юрий кивнул на пса.
«Он сказал, что я люблю его слишком сильно, а так нельзя; это все равно как жить на военном положении…»
Она вновь замолчала, будто ее перебили.
«Я на него похож?» – спросил Юрий.
Таня пожала плечами.
«Почему вы не сблизились?»
Таня молчала.
«Он был женат? Да?»
Заверещал чайник; Юрий пошел на кухню, заварил растворимый кофе в двух предварительно отскобленных кружках и вернулся. Таня, все также лицом к окну, стояла на коленях посреди комнаты; в первый миг Юрий обмер, но тут же догадался и вышел. Когда он опять заглянул, Таня перед кривым от пыли зеркалом трюмо оправляла на себе отороченное фальшивыми перьями кремово-желтое неглиже.
«Тебе очень к лицу, – солгал Юрий, – Сюда пойдет гирлянда цветов. Дай-ка…»
Он приблизился, изображая, будто несет на руках что-то длинное и податливое, а потом укутывает этим ее плечи. Второй такой же гирляндой он – к Таниным беззвучным смешкам – накрыл Батона, после чего отряхнул ладони.
Таня съела только один бутерброд из двух в порции, второй отложила на край стола. Она не заметила, что капнула кофе на перышки неглиже, под которым просвечивали добряцкие, без тел, точно херувимы, физиономии плюшевых медведей. Юрий смотрел на кофейную подпалину и вспоминал вчерашнее, вечернее и ночное. Например, когда он оказалось, что Таня, вопреки роли, помогает ему освободиться от рубашки, и с отчаяньем, правда, секундным, подумал о своем наметившемся животе. И когда она не к месту обхватила его за шею, и он сдернул ее руки с опять же секундным раздражением…
Она старалась казаться или даже быть смелой, а он старался каждым движением благодарить ее. За то, что взяла его к себе, за то, что ни в ней, ни в ее доме без дома нет и примеси лжи. За молодость, которой она не красуется. За отзывчивое тело, отрочески почти немощное и сильное – такие бывают, наверное, у аскетов. За то, что он узнал кого-то нового на подступах к шестому десятку. За неуютный покой, к которому с ней можно причаливать по ночам. За благодарность, наконец.
Он не чувствовал себя ни свободнее, ни свежее после того, что произошло. Зато ему нравилось, что Таня ест бутерброд его изготовления и пьет им заваренный кофе. Ему нравилось у нее на кухне; еще немного, и понравится в комнате, а там, глядишь, даже в ванной.
«Перед тем, как уйдешь, будь другом – погуляй с Батоном, а?», – Таня состроила что-то вроде женской заискивающей гримасы, сразу став такой домашней, что слово «уйдешь» обособилось и загустело пятном.
Дрогнув, он улыбнулся невинному восстановлению порядка, а заодно своей забывчивости: вправду ведь забыл, что должен уйти.
«О чем речь», – сказал Юрий, и Таня просияла – впервые за утро, ночь и вечер.
Пса еще предстояло поднять. Они вдвоем с грехом пополам надели на спящего бульдога шлейку; тот как будто стал громче всхрапывать. Юрий столкнул его с кровати и, легкими пинками не давая опадать на пол, выдворил в прихожую.
С порога он видел, как Таня мелко нарезала несъеденный бутерброд и сбросила в собачью миску, и напомнил про мясо. Таня почти сердито ответила, что у нее все под контролем.
Он обернулся за пять минут. На ней снова было то черное платье, очки висели, перекинутые дужкой через вырез.
«Ты бывал в культурном центре на Покровке? Я вот уже год хожу чуть ли не на все лекции, а сегодня какой-то итальянец будет рассказывать о прообразовательном значении Исхода. У тебя вечер как, свободен?»
«Я за тобой заеду», – сказал Юрий.
Таня гладила пса, сидя на корточках. Юрий слишком долго собирался спросить, занята ли она завтра днем, и Таня опередила:
«Какая у тебя машина?»
«Опель «Корсо»»
«Опель «Корсо»… У Вадима Давидовича кроссовер, «Пежо», темно-зеленый. Когда я вижу где-нибудь такую, сразу думается: а вдруг он?»
«Это бывает. Когда брат умер, мне первое время по вечерам казалось, что он вот-вот позвонит, – Юрий уже привыкал глядеть на нее сверху вниз и потому теперь опустился на корточки рядом, – Таня, если хочешь… мы будем вместе ездить к нему на могилу»
«К твоему брату? Ладно»
«Да нет, к Вадиму Давидовичу»
«А ты так уверен, что переживешь его? – Таня прищурилась, дразня, – Вы ровесники, и Вадим Давидович спортивнее»
«Минутку. Он что… жив?»
«Типун тебе на язык! Разумеется!»
*
Их первое воскресенье Юрий объявил Великим Днем Покупок. Приуроченные в детстве к Новому Году и четырем датам (если по порядку: Женин, папин, мамин и Юрин), дни эти навеки перемешали для Юры вокзал с палаццо, а ГУМ и ЦУМ – с Большим театром и Историческим музеем. Ярусы, зеркала, нарядное многолюдье, голоса валькирий под потолком заклинали праздник явиться, и по мере того, как он все менее охотно смирял гордость, становились его неплохим подобием.
Но на Таню, как она призналась не сразу, бакалея, всяческие «товары для
