След в след - Владимир Александрович Шаров

сразу, как они приехали в Гудауту. Хотел, чтобы она стала его женой, брал вместе с детьми – такого тут не бывало, и время было послевоенное, баб сколько хочешь, а мужиков нет. Николая он за мужчину не считал, звал «дрожкой», не понимал, почему она с ним живет, почему не уходит. Все эти годы он не женился, ждал ее и, когда Николай умер, тоже не торопил, разрешил, как она хотела, год носить по нему траур. Когда они поженились, он усыновил ее детей, дал им свою фамилию – вся родня была против, – и относился к ним так же, как к их общим – Роберту и Вано – ничем не отличал.

Умер Николай на майские праздники. Карусель была старая, облезлая, краски, чтобы подновить зверей, купить не на что, и ходили на нее плохо. План она за все годы не выполнила ни разу. А весной шестидесятого года вдруг завезли на склад самые разные краски, Николай заново расписал каждого зверя, в библиотеке специально для этого взял Брема и все тщательно перерисовал – и полосы, и пятна, и крап. Получилось очень красиво. То ли из-за новой краски, то ли потому, что кадровик следил за ним очень внимательно и он опять извел свою зарплату на билеты, но апрельский план карусель перевыполнила.

Первого мая должны были чествовать победителя социалистического соревнования. Премию приехал вручать их директор, недавно назначенный завотделом культуры. Победителем признали Николая. Был оркестр, все было очень торжественно. В парке есть открытая сцена, на ней и вручали награды. Когда Николая пригласили, люди зааплодировали – относились к нему очень хорошо. Он вышел в костюме и в галстуке, который надел первый раз после того, как они с Катей расписались в госпитале. Волновался, как ребенок, – весь красный, руки дрожат. Дали ему и премию, и красный флажок передовика. Потом завотделом культуры говорил речь о задачах парка, особо упомянул Николая, сказал, что премия – добрый знак, что он надеется, что у Николая теперь все наладится, что награда эта не последняя: в горисполкоме ему и Кате уже подписан ордер на комнату.

Когда Николай услышал про ордер, он встал, хотел что-то сказать или спросить и вдруг повалился. Сидел он вместе с другими ударниками труда в первом ряду и, когда Катя к нему подбежала, был уже мертв. Собрание прервали, Николая подняли и понесли домой на карусель. Сначала шел оркестр, а за ним все, кто там был. Николай, собираясь на торжество, оставил вместо себя в кассе Прохора, когда оркестр подошел, мальчик ничего, конечно, не понял, заставил всех купить билеты и только потом пропустил. Николая положили на стол, кто сел на зверей, кто остался стоять. Наконец оркестр заиграл траурный марш, и тогда Прохор включил круг.

Хоронили Николая с тем же оркестром на следующий день, вечером, на Русском кладбище. Место я уже знал.

Угольев горсть среди травы,Костер уже почти потух,Гниющей с осени листвыЯ снова различаю дух.Повсюду мох – лес стар и гол,Как грустный дряхлый зверь лесной,Я свой участок обошелИ медленно иду домой.Лес пуст: ни ягод, ни грибов,Ручей, сосна на полпути,Среди безлиственных стволовМне легче по лесу идти.

Сергей, младший брат Николая, в детстве был до необычайности похож на мать. Мягкое округлое лицо с ее ямочками на щеках, такие же, как у Наты, большие зеленые глаза и тонкая, прозрачная кожа. Ната всегда мечтала о дочке, рожала только сыновей и, наверное, из-за этой похожести на себя любила и баловала Сергея больше, чем других детей.

Когда в Волоколамск на следующий день после немецкого налета пришли два присланных из Москвы паровоза, всем разрешили выйти на пути и дали есть. Потом Сергея вместе с другими детдомовцами придали бригаде женщин-заключенных, и они всю ночь вручную вагон за вагоном разбирали завалы, расчищали запасный путь, отцепляли и отталкивали туда разбитые и искалеченные теплушки. На рассвете, когда другая бригада стала соединять оставшиеся вагоны в два небольших поезда, женщинам велели подобрать мертвых с железнодорожного полотна и из сгоревших вагонов, вырыть прямо за тупиком, кончавшим запасный путь, общую могилу и похоронить их.

Дальше людям снова приказали построиться, и конвой начал сортировать их по статье, полу, возрасту и месту назначения, чтобы затем распределить по теплушкам. Во время вчерашней бомбежки сгорели почти все документы и списки заключенных, оба эшелона перемешались, и теперь всех, за вычетом погибших, надо было вернуть в исходное состояние.

Сначала эта работа шла довольно споро, но затем заключенные стали называть выдуманные статьи и фамилии, ничего не сходилось, охрана запуталась, и к полудню все окончательно встало. Даже тех, кого уже посадили в вагоны, опять выгнали наружу и принялись проверять заново. Только в час дня, когда Волоколамск объявил воздушную тревогу и всем поездам, находящимся на станции, было приказано немедленно покинуть город, их за минуту распихали по ближайшим теплушкам, заперли и отправили в сторону Москвы.

В этой суматохе Сергей попал в тот же вагон, что и женская бригада, вместе с которой он хоронил убитых. Из Волоколамска они выбрались еще в самом начале бомбежки, и первые пятьдесят километров поезд шел без помех, очень быстро, нигде не останавливаясь, не сбавляя хода. При такой скорости, по расчетам, они через час должны были прийти в Москву на Виндавский вокзал, однако не доезжая Дедовска, их снова остановили и после коротких переговоров приказали свернуть на окружную дорогу и уже по ней идти на Казанское направление. По пути поезд еще несколько раз останавливали, меняли паровозы, отцепляли одни вагоны и прицепляли другие, и только за Шатурой, когда через сутки дороги их наконец выпустили из теплушек на оправку, охрана обнаружила, что Сергей попал не туда. К этому времени эшелон был уже целиком женский и шел в женский лагерь под Караганду.

В Муроме его пытались сдать в местную тюрьму, но та без документов брать его отказалась, и Сергея, пересадив в вагон, где был спецбокс для опасных преступников, повезли дальше. Раньше в боксе держали шесть женщин, щедро плативших конвою за привилегию, теперь их перевели в обычный «столыпин». Это купе нужно было и самой охране как место свиданий, и чтобы освободить его, она старалась сбыть Сергея в каждом городе, через который проходил эшелон, но преуспела только на Южном Урале, в Кургане, где местная тюрьма согласилась, наконец, его принять.

Осенью сорок первого года дела в курганской тюрьме двигались до крайности медленно, не хватало следователей, да и положение на фронте казалось неопределенным. С теми подследственными, с кем все было ясно, еще кое-как справлялись, а остальных даже не трогали. Почти перед самой войной по приказу сверху из сибирских, уральских и казахстанских лагерей были извлечены двенадцать видных членов партии левых эсеров, последние из еще живых,