Таис Афинская - Иван Ефремов

Но и это средство не поможет: атлет, несмотря на свой грозный вид, — влажная глина в пальцах своей красотки! Эгесихора была права. Встреча с философом разожгла любопытство Таис. На следующий же день она пришла в храм Нейт, едва загорелось красноватыми отблесками свинцовое небо.

Философ или жрец явился, как только хлопки маленьких ладоней прозвучали под сенью портика. Философ был одет в прежнее белое льняное одеяние, какое отличало, египтян и особенно египтянок от всех других чужеземцев. Приход Таис почему-то обрадовал его. Снова пронизав её своим копью подобным взглядом, он сделал знак следовать за ним. В глубь стены из огромных глыб камня слева шел проход, в полумраке освещенный лишь узенькой щелью вверху. Надоевший свист ветра здесь не был слышен, покой и уединение сопутствовали Таис. Свет впереди показался ярким. Они вошли в квадратную комнату с узкими, как щели, оконными проемами. Здесь не чувствовалось привкуса пыли, как сейчас во всем городе. Высокий потолок, расписанный темными красками, создавал впечатление ночного неба. Таис, осмотревшись, сказала:

— Странно строили египтяне!

— Строили давно, — поправил философ, — без совершенства, но заботились о тайне уединения, загадке молчания и секретах неожиданности.

— Наши храмы, настежь открытые и светлые, во сто крат прекраснее, — возразила афинянка.

— Ты ошибаешься. Там тоже тайна, только не уходящая во мрак прошлого, а единения с небом. С солнцем — днем, звёздами и луной — ночью. Разве не ощущала ты просветления и радости среди колонн Парфенона, в портиках Дельф и Коринфа?

— Да, да!

Свитки папируса, пергамента, исчерченные дощечки лежали поверх массивных ящиков, заменявших столы. Только один широкий стол с пятиконечными звёздами и спиралями — ярко-голубыми на фоне серой каменной столешницы — занимал середину комнаты. К нему подвел афинянку делосский философ и усадил напротив себя на неудобный египетский табурет. Философ долго молчал, упорно глядя на Таис. И странное дело, удивительное спокойствие разлилось по всему её телу, наполнило душу отрадой прозрачной задумчивости. Таис сделалось так хорошо, что она всем сердцем потянулась к этому серьёзному, неулыбчивому, скупому на слова старику.

— Ты удивила меня замечанием о зверобогах Египта, — сказал философ. — Что ты знаешь о религии? Тебя посвящали в какие-нибудь таинства?

— Никогда. Я ничего не знаю. — Таис хотелось быть скромной перед этим человеком. — Я гетера с юности и не служила ни в каком храме, кроме Афродиты Коринфской.

— Откуда же знаешь ты, что боги возвышаются вместе с человеком. Ведь это означает, что человек изыскивает богов в себе, а за такие убеждения ты подверглась бы опасности, и очень серьёзной.

— Ты напрасно считаешь меня столь умной, мудрец. Просто я… — Таис умолкла, дыша взволнованно.

— Продолжай, дочь моя. Мне, не имевшему потомства, неспроста хочется назвать тебя так. Это свидетельствует о близости наших душ.

— Я, изучая мифы, увидела, как боги Эллады от древности до наших дней делались постепенно добрее и лучше. Артемис — охотница и убийца — стала врачевательницей. Аполлон, её брат, начал издревле беспощадным карателем, убийцей, жадным и завистливым, а сейчас это — лучезарный бог-жизнедатель, перед которым радостно склоняются. Моя богиня — Афродита — в древних храмах стояла с копьем как Афина. Теперь есть Урания, несущая людям святую небесную любовь. — Щеки Таис вспыхнули, и глаза притуманились её невозможной мечтой.

Жрец-философ посмотрел на неё ещё ласковее, и Таис осмелела.

— И я читала Анаксагора. Его учение о «Нус» — мировом разуме, о вечной борьбе двух противоположных сил: злого и доброго, дружественного и враждебного… Антифонта, учившего о равенстве людей и предостерегавшего эллинов от пренебрежения к чужеземным народам… — Таис запнулась, вспомнив собственные ошибки, за которые чуть не расплатилась жизнью. Философ догадался.

— А сама не смогла преодолеть этого пренебрежения, — сказал он, — за что и попала к крокодилам.

— Я не смогла и не могу принять нелепого поклонения богам в зверином облике — безобразным бегемотам, мерзким зухосам, глупым коровам, бессмысленным птицам. Как могут мудрые люди, да любые люди со здравым умом…

— Ты забыла, скорее — не знаешь, что религия египтян на несколько тысячелетий старше эллинской. Чем глубже во тьму веков, тем темнее было вокруг человека и в его душе. Тьма эта отражалась во всех его чувствах и мыслях. Бесчисленные звери угрожали ему. Находясь во власти случая, он даже не понимал судьбы, как понимаем её мы, эллины. Каждый миг мог быть последним. Нескончаемой чередой шли перед ним ежечасные боги — звери, деревья, камни, ручьи и реки. Потом одни из них исчезали, другие стали могучими и сохранились до наших дней. А давно ли мы, эллины, поклонялись рекам, столь важным в нашей маловодной стране?

— Но не зверям!

— Деревьям и животным тоже.

К удивлению Таис, жрец-философ рассказал ей о культе священных кипарисов на Крите, связанных с Афродитой. Но более всего поразило её древнее поклонение богиням в образе лошадей. Сама Деметра, или критская Рея, изображена с лошадиной головой в святилище Фигалия на реке Неда в Аркадии. Священная кобыла обладала особой властью по ночам и служила вестницей гибели. Ни философ, ни Таис не могли подозревать, что более двух тысяч лет после их встречи, в одном из самых распространенных языков мира страшное ночное видение, кошмар будет по-прежнему называться «ночной кобылой».

Богиня-кобыла превращалась в трехликую богиню-музу. Её три лика соответствовали Размышлению, Памяти и Песне. Лишь впоследствии, когда женские божества уступили мужским, трехликая Муза стала Гекатой, а Девы-Музы умножились в числе до девяти и находились в подчинении у Аполлона — водителя Муз.

— Теперь я понимаю, отчего древние имена нимф и амазонок звучат как Левкиппа — белая кобыла, Меланиппа — чёрная, Никиппа — победоносная, Айниппа — милосердно убивающая кобыла.

— А позднее, когда животные божества утратили своё значение, имена переменились, — подтвердил философ. — Уже при Тесее была Ипполитта, Ипподамия — властительницы, укротительницы лошадей, то есть героини — люди, а не нимфы, подражающие животному облику, здесь тоже произошло возвышение религии, как ты верно заметила.

— Но тогда… — Таис запнулась.

— Говори, мне ты можешь сказать все.

— Тогда почему облик Богини-Матери, Великой Богини нежен и ласков, хотя он гораздо древнее мужских богов-убийц?

— Ты опять ошибаешься, принимая её лишь как богиню любви и плодородия. Разве не слышала ты о бассаридах — опьяненных священными листьями полубезумных женщинах Тессалии и Фракии, в своем неистовстве раздиравших в клочья ягнят, козлят, детей и даже мужчин, как кровавую жертву их экстаза. Женщины бесились, размахивая пихтовыми ветвями, обвитыми плющом — знаком Артемис или Гекаты. То же было и в Афинах на Лепеях — празднестве «диких женщин» в дни зимнего солнцестояния месяца Посидеона. Лик богини-разрушительницы, богини-смерти противополагался облику матери. Соединительным звеном между ними служил образ любви — единственный, который ты знаешь.

Таис поднесла пальцы к вискам.

— Слишком мудро для меня. Неужели в далекие темные времена даже женские богини были столь же свирепые, как позднее мужчины-боги?

— Свирепы — нет. Беспощадны — да, как сама жизнь, ибо чем же они были, как не отражением жизни, высших сил судьбы, властвующей однозначно и над богами и над людьми… беспощадны и милосердны одновременно.

Таис сидела смятенная и притихшая. Философ встал и положил большую теплую ладонь на завитки непокорных волос на лбу. Снова необычайное успокоение разлилось по телу гетеры, доверие и чувство полной безопасности способствовали остроте восприятия.

— Слушай внимательно, Таис-афинянка. Если поймешь, что я скажу тебе, — станешь моей духовной дочерью… Верить можно во всё что угодно, но вера становится религией только тогда, когда сплетается с правилами жизни, оценкой поступков, мудростью поведения, взглядом в будущее. Мы, эллины, ещё очень незрелы — у нас нет морали и понимания людских чувств, как на далеком Востоке. Никогда не созреет до религии вера египтян, но и у нас есть философы, ты сама назвала двух, забыв Платона и ещё несколько мудрецов…

— Платона я не забыла. Но великий мудрец, создавая свой план идеального государства, забыл о женщинах и их любви. Мне кажется, он признавал только любовь между мужчинами, и потому я не считаю его нормальным человеком — хоть он и знаменитый философ, олимпийский борец и государственный муж. Но ты прав, я забыла Аристотеля, хотя с ним знакома лично, — загадочно улыбнулась Таис.

Делосец поморщился.

— Нет. Этот знаток явлений природы не менее дик в моральных вопросах, чем египтяне. Можешь исключить его. Важнее другое: только в начале своего возникновения любая религия живет и властвует над людьми, включая самых умных и сильных. Потом вместо веры происходит толкование, вместо праведной жизни — обряды, и всё кончается лицемерием жрецов в их борьбе за сытую и почетную жизнь.