Уловка-22 - Джозеф Хеллер

— А что тут, собственно говоря, сногсшибательного? — гнусно ощерился Уинтергрин. Он стоял в глубокой квадратной яме, опершись на лопату. Рытье ям было его военной специальностью.

Экс‑рядовой первого класса Уинтергрин был подленькой, лживой тварью и любил создавать всяческую путаницу. Каждый раз, когда он уходил в самоволку, его ловили и в наказание заставляли за определенный срок вырыть яму глубиной, шириной и длиной в шесть футов, а затем закопать ее. Едва отбыв наказание, он снова отправлялся в самоволку. Уинтергрин рыл и закапывал ямы с энтузиазмом подлинного патриота, которому не пристало жаловаться на трудности.

— В сущности, это не так уж плохо, — философски изрекал он. — Ведь кто‑то должен копать ямы.

Он был достаточно сообразителен и понимал, что рытье ям в Колорадо — не самое плохое занятие в военное время. Поскольку спрос на ямы был невелик, он мог копать и засыпать их с ленцой, не торопясь. Он редко перенапрягался. И это было хорошо. Зато каждый раз после военного суда его понижали в рядовые, и это было плохо. Это он переносил болезненно.

— Я был рядовым первого класса, — вспоминал он с тоской. — У меня было положение. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Я привык вращаться в высших сферах. Но все это уже позади, — смиренно говорил он, и ухмылка сбегала с его лица. — В следующий раз придется идти в самоволку в чине рядового, а это уже будет совсем не то, я знаю…

Рытье ям представлялось ему делом малоперспективным.

— Очень уж непостоянная работа. Отбыл наказание — и сразу остался без дела. Приходится снова ударяться в бега. А ведь это не шутка! Этак, чего доброго, угодишь в ловушку. Ты ведь знаешь эту «уловку двадцать два»? Стоит мне теперь еще хоть раз смыться в самоволку, и засадят меня в каторжную тюрьму. Не знаю, что тогда со мной будет. Приходится быть осторожным, а то загудишь за океан.

Он не испытывал желания рыть ямы весь остаток жизни, но не возражал против того, чтобы рыть их до конца войны, и в этом видел свой вклад в дело победы.

— У нас есть долг, — говорил он. — И каждый обязан его выполнять. Мой долг заключается в том, чтобы копать и копать ямы, и я тружусь так старательно, что меня представили к медали «За хорошее поведение». Твой долг — околачиваться в училище и надеяться, что война кончится раньше, чем тебя произведут в офицеры. Обязанность фронтовиков — выиграть войну, и мне бы очень хотелось, чтобы они выполнили свой долг так же хорошо, как я выполняю свой. Было бы несправедливо, если бы я отправился за океан и стал выполнять их работу, ведь верно?

Однажды экс‑рядовой первого класса Уинтергрин, копая очередную яму, пробил лопатой водопроводную трубу и чуть не захлебнулся. Он был выловлен в бессознательном состоянии. Разнесся слух, что нашли нефть, в результате чего Вождя Белый Овес быстренько вытурили и с учебной базы. И скоро каждый, кто сумел обзавестись лопатой, как сумасшедший вгрызался в землю в поисках нефти. База утопала в грязи. Похожую картину можно было увидеть семь месяцев спустя на Пьяносе наутро после того, как Милоу всеми самолетами своего синдиката «М. и М.» разбомбил расположение эскадрильи — не только палаточный городок, но и бомбовый склад, и летное поле, и ремонтные мастерские. Все, кто уцелел, долбили твердую землю и делали землянки и убежища, покрывая их листами брони, украденными в полевых мастерских, или лохматыми полотнищами брезента, оторванными от палаток.

Вождь Белый Овес, переведенный из Колорадо при первых же слухах о нефти, прибыл в конце концов на Пьяносу заменить лейтенанта Кумбса, который в один прекрасный день отправился в боевой вылет по своей охоте (просто посмотреть, что такое война) и погиб над Феррарой в самолете Крафта. Вспоминая Крафта, Йоссариан чувствовал себя виноватым. Ведь Крафт погиб из‑за того, что Йоссариан вторично повел машину на цель, и еще из‑за того, что Крафт, сам того не желая, оказался замешанным в «великом» восстании противников атабрина. Восстание началось в Пуэрто‑Рико на первом этапе их полета за океан и закончилось десятью днями позже, когда Эпплби, движимый чувством долга, едва приземлившись на Пьяносе, направился в штабную палатку официально доложить об отказе Йоссариана принимать таблетки атабрина. Сержант предложил ему посидеть.

— Благодарю, сержант, — сказал Эпплби. — Можно и посидеть. А вы не знаете, сколько придется ждать? Мне еще надо сегодня сделать кучу дел, чтобы завтра ранним утром по первому приказу отправиться на боевое задание.

— Как вы сказали, сэр?

— Вы о чем, сержант?

— А вы о чем спрашивали?

— О том, сколько придется ждать, прежде чем можно будет пройти к майору.

— Как только он уйдет завтракать, так вы тут же сможете пройти в кабинет, — ответил сержант Таусер.

— Но, если я верно понял вас, его там не будет?

— Да, сэр, майор вернется к себе только после завтрака.

— Понятно, — неуверенно протянул Эпплби. — Тогда я, пожалуй, зайду после завтрака.

Эпплби покидал палатку в полнейшем недоумении. Когда он выходил, ему почудилось, будто высокий темноволосый офицер, слегка смахивающий на Генри Фонда, выпрыгнул из окошка штабной палатки и проворно шмыгнул за угол. Эпплби застыл как вкопанный и даже зажмурился. Тревожное сомнение закралось в его душу. «Уж не галлюцинация ли у меня на почве малярии или, того хуже, от сверхдозы атабрина?!» — подумал он. Эпплби принял в четыре раза больше таблеток атабрина, чем положено, потому что хотел быть в четыре раза лучше любого пилота в эскадрилье. Он все еще стоял с зажмуренными глазами, когда сержант Таусер легонько похлопал его по плечу и сказал, что теперь, если ему угодно, он может пройти в кабинет: майор Майор только что ушел. Эпплби снова почувствовал себя уверенно.

— Спасибо, сержант. Он скоро вернется?

— Он вернется после завтрака. Тогда вам придется сразу выйти из палатки и дожидаться его у двери, пока он не отправится на обед. Майор Майор не желает видеть никого в своем кабинете, пока он у себя в кабинете.

— Сержант, вы понимаете, что вы говорите?

— Я сказал, что майор Майор не желает видеть никого в своем кабинете, пока он в своем кабинете.

Эпплби выкатил глаза на сержанта Таусера. В голосе его появилось больше твердости.

— Сержант, вы, наверное, пытаетесь меня одурачить только потому, что я новенький в эскадрилье, а вы в Европе уже давно?

— О нет, сэр, — ответил сержант почтительно. — Мне так приказано. Спросите у майора Майора, когда его увидите.

— Именно это я и собираюсь сделать, сержант. Когда я могу его увидеть?

— Никогда.

Побагровев от такого унижения, Эпплби тут же написал рапорт о Йоссариане, приложил к нему таблетки атабрина, которые Йоссариан отказался принимать, и быстро вышел. При этом Эпплби подумал, что Йоссариан, видно, не единственный психопат в офицерской форме.

Когда полковник Кэткарт повысил норму боевых вылетов до пятидесяти пяти, сержант Таусер начал всерьез подозревать, что каждый человек в военной форме — психопат. Сержант Таусер был тощим, угловатым парнем с красивыми русыми волосами, такими светлыми, что они казались вовсе бесцветными, с запавшими щеками и крупными, как лепестки большой ромашки, зубами. Он был фактически командиром эскадрильи, хотя это и не доставляло ему никакого удовольствия. Типы, подобные Заморышу Джо, пылали к нему ничем не обоснованной ненавистью, а Эпплби, дороживший своей репутацией пилота‑сорвиголовы и непобедимого игрока в настольный теннис, затаил против него мстительное чувство. Сержант Таусер командовал эскадрильей, потому что больше никто ею не командовал. Военное дело и карьера очень мало его интересовали. Больше всего его интересовали керамика и антикварная мебель.

Почти не отдавая себе в этом отчета, сержант Таусер, как и Йоссариан, привык говорить о покойнике в палатке Йоссариана. На самом деле никакого покойника не существовало. Речь шла о пилоте, который был прислан в порядке замены и убит в бою, прежде чем успел официально доложить о своем прибытии для прохождения службы. Он зашел в оперативное отделение спросить, как пройти в штаб, и тут же был послан на задание, ибо большинство летчиков уже налетало свои тридцать пять боевых заданий, что тогда считалось нормой. Капитаны Пилтчард и Рен испытывали трудности с комплектованием экипажей в том количестве, в каком этого требовал штаб полка. Поскольку формально лейтенант не поступал в распоряжение эскадрильи, то формально его нельзя было и отчислить, и сержант Таусер чувствовал, что переписка касательно этого бедняги будет разбухать до бесконечности.

Фамилия лейтенанта была Мадд. Сержанту Таусеру, не терпевшему ни насилия, ни пустых затрат, казалось возмутительной расточительностью доставлять воздушным путем человека через океан только для того, чтобы его разнесло в клочья над Орвьетто менее чем через два часа после прибытия в часть. Никто не мог припомнить, что это был за человек и как он выглядел, и меньше всего это могли сказать капитаны Пилтчард и Рен, которые помнили только, что вновь прибывший офицер показался в палатке оперативного отделения в самое время, чтобы не опоздать на свидание со смертью. Оба капитана чувствовали себя неловко, и, когда заходил разговор о покойнике в палатке Йоссариана, слегка краснели. Хорошо рассмотреть Мадда смогли только те, кто летел с ним в одной машине, но их тоже разнесло в клочья.