Вот я - Джонатан Фоер

– Джулия, это слишком.

– Слишком? Ты это серьезно? В этой комнате только ты не знаешь, что такое слишком.

– Я знаю, что зашел слишком далеко в этих сообщениях.

– А я тебе говорю, что ты не достаточно далеко зашел в этой жизни.

– Как тебя понимать? Ты хочешь, чтобы я с кем-нибудь спутался?

– Нет, я хочу, чтобы ты писал мне субботние письма. Но если ты предпочитаешь строчить порнографические послания кому-то другому, тогда да, я хочу, чтобы ты с ней спутался. Потому что тогда я смогу тебя уважать.

– В этом нет никакого смысла.

– Вовсе нет. Я бы уважала тебя гораздо больше, если бы ты ее трахал. Это бы мне доказало то, во что мне все труднее и труднее верить.

– И что это?

– Что ты вообще человек.

– Ты не веришь, что я человек?

– Я не верю, что ты вообще тут.

Джейкоб открыл рот, не зная, что сейчас произнесет. Он хотел вернуть все, что она ему вывалила: ее истерики, ее противоречия, слабость, лицемерие и злобность. Еще он хотел признать, что все сказанное Джулией правда, но дать поправку на обстоятельства – не во всем виноват он. Он хотел одной рукой вести кладку, а второй обрушивать на нее кувалду.

Но вместо его голоса прозвучал голос Бенджи:

– Вы где?! Кто-нибудь!!

Джулия громко рассмеялась.

– Чего ты смеешься?

– Мой смех ничего общего не имеет с тем, что будто бы не все потеряно.

Это был нервный смех протеста. Темный смех предвидения конца. Благоговейный смех зашоренности.

Бенджи снова позвал в микрофон монитора:

– Кто-нибудь! Кто-нибудь!

Они замолчали.

Джулия поискала в темноте глаза мужа, чтобы поискать в них.

– Кто-нибудь!

Слово на «н»

Когда Джейкоб спустился, успокоив Бенджи, Джулия уже заснула. Или безупречно изображала сон. Джейкобу не спалось. Читать не хотелось – ни книгу, ни журнал, ни даже блог о недвижимости. Телевизор смотреть – тоже. Писать не получится. Мастурбировать тоже. Ни одно занятие не привлекало, все показалось бы постановкой, притворством.

Он отправился в комнату Сэма, надеясь, что созерцание его спящего первого ребенка подарит несколько мгновений душевного покоя. Зыбкий свет выполз из-под двери в коридор, затем втянулся обратно: волны цифрового океана по ту сторону. Сэм, всегда бдительно оберегавший свою территорию, услышал тяжелые шаги отца.

– Пап?

– Один и без оружия.

– Ага. Ты там стоишь? Тебе что-то нужно?

– Можно войти?

Не дожидаясь ответа, Джейкоб отворил дверь.

– Риторический вопрос? – спросил Сэм, не отводя глаз от экрана.

– Чем занимаешься?

– Смотрю телик.

– У тебя нет телика.

– На компе.

– Ну так разве ты не компьютер смотришь?

– Конечно.

– И что идет?

– Да все.

– А что ты смотришь?

– Ничего.

– Найдешь секунду?

– Да: один…

– Это был риторический вопрос.

– А…

– Как дела?

– Это мы разговариваем?

– Ну, я начинаю.

– Все нормально.

– Классно, когда все нормально?

– Что?

– Не знаю. Кажется, я где-то такое слышал. В общем… Сэм…

– Единственный и костлявый[10].

– Зачет. Короче говоря, вот что. Извини, что гружу. Но… Эта ситуация утром в Еврейской школе…

– Я этого не писал.

– Ага. Вот так.

– Ты мне не веришь?

– Тут дело даже не в этом.

– Нет, в этом.

– Было бы значительно легче все это разгрести, если бы ты предложил другое объяснение.

– Но его нет.

– Этот набор слов, в принципе, вообще ерунда. Между нами, меня бы вообще не волновало, если бы это ты написал.

– Я не писал.

– Кроме слова на «н».

Сэм наконец перевел глаза на отца.

– Что, развод?

– Что?

– А, ничего.

– К чему ты это сказал?

– Я не говорил.

– Ты про нас с мамой?

– Не знаю. Я даже себя не слышал за руганью и звоном стекла.

– Сегодня? Нет, то, что ты слышал…

– Все в порядке. Мама заходила, и мы поговорили.

Джейкоб бросил взгляд на экранчик на мониторе компьютера. И подумал о том, что Ги де Мопассан ежедневно обедал в ресторане Эйфелевой башни, потому что это было единственное место во всем Париже, откуда ее не видно. «Нэтс» играют с «Доджерс», дополнительные иннинги. В неожиданном приливе возбуждения Джейкоб хлопнул в ладони.

– Пошли завтра на игру!

– Что?

– Оторвемся! Можем прийти пораньше на разминку. Объедимся всяким дерьмом.

– Объедимся дерьмом?

– Ну, вредной едой.

– А почему бы мне не посмотреть здесь?

– Но у меня обалденная идея!

– Да?

– Нет?

– У меня футбол, и музыка, и подготовка к бар-мицве, ну если она еще будет, не дай бог.

– Я могу тебя освободить от этого.

– От моей жизни?

– Боюсь, я мог только привести тебя в нее.

– И они играют в Лос-Анджелесе.

– Точно, – сказал Джейкоб и добавил тише: – Как же я не сообразил.

Это тихое замечание заставило Сэма подумать, не обидел ли он отца. В нем шевельнулось чувство, которое в предстоящем году он будет испытывать, – хотя и понимая, что это полная глупость, чем дальше, тем чаще и острее, – что, может быть, в происходящем есть хоть и ничтожная, но и его вина.

– Доиграем партию?

– Не.

– Как у тебя с деньгами?

– Все ОК.

– И эта история в Еврейской школе. Очевидно ведь, она не из-за дедушки, да?

– Если только он заодно не дедушка того, кто это написал.

– Я так и думал. В любом случае.

– Пап, Билли черная, как я могу быть расистом?

– Билли?

– Девочка, в которую я влюблен.

– У тебя есть девочка?

– Нет.

– Тогда я не понял.

– Это девочка, в которую я влюблен.

– Ага. И ты сказал Билли? Значит, это девочка, так?

– Да. И она черная. И как бы я мог быть расистом?

– Я не уверен, что тут вполне работает логика.

– Работает.

– Ты знаешь, кто подчеркивает, что среди его лучших друзей есть черные? Тот, кому не по душе чернокожие.

– Из моих лучших друзей ни один не черный.

– И ты как знаешь, но я считаю, что предпочтительнее их обозначать афроамериканцы.

– Обозначать?

– Прсто термин.

– Надо ли парню, влюбленному в черную девушку, использовать термины?

– А это не котел ли называет чайник афроамериканцем?[11]

– Котел?

– Ну, я шучу. Просто интересное слово. Я не сужу. Ты знаешь, что тебя назвали в честь брата твоего прадеда, погибшего в Биркенау. У евреев всё всегда приобретает какое-то значение.

– Какое-то страдание, ты хочешь сказать.

– А гои выбирают красивые имена. Или берут и выдумывают их.

– Билли назвали в честь Билли Холлидей.

– Значит, это исключение, подтверждающее правило.

– А тебя в честь кого назвали? – спросил Сэм; его интерес – небольшая уступка голосу совести за погрустневший и потускневший голос отца.

– В честь дальнего родственника по имени Яков. Считается, что он был удивительным, легендарным человеком. Предание гласит, что он голой рукой раздавил череп казаку.

– Круто.

– Я, конечно, не такой силач.

– Мы даже не знаем никаких казаков.

– В лучшем случае я обычный.

У кого-то из них заурчало в животе, но ни один не понял, у кого.

– Ладно, вывод. По-моему, это чудесно, что у тебя есть девушка.

– Она мне не девушка.

– Опять разница в терминологии. По-моему, чудесно, что ты влюблен.

– Я не влюблен. Я ее люблю.

– Ну, что бы там ни было, все железно останется между нами. Можешь мне доверять.

– Я уже говорил об этом с мамой.

– Правда? Когда?

– Не знаю. Пару недель назад.

– Так это несвежая новость?

– Все относительно.

Джейкоб задержал взгляд на экране. Не это ли притягивало Сэма туда? Не возможность быть где-то еще, а возможность не быть нигде?

– И что ты ей сказал? – спросил Джейкоб.

– Кому?

– Своей матери?

– В смысле, маме?

– Ей.

– Не знаю.

– Не знаешь – в смысле, не в настроении говорить об этом сейчас со мной?

– В этом смысле, ага.

– Это странно, поскольку она уверена, что ты и написал все те слова.

– Я не писал.

– Ладно. Я становлюсь назойливым. Я пойду.

– Я не сказал, что ты назойливый.

Джейкоб двинулся к выходу, но, не дойдя до двери, остановился:

– Хочешь анекдот?

– Нет.

– Сальный.

– Тогда точно нет.

– Какая разница между «субару» и эрекцией?

– «Нет» значит «нет».

– Ну серьезно, какая разница?

– Серьезно, мне не интересно.

Джейкоб наклонился к нему и прошептал:

– У меня нет «субару».

Против воли Сэм громко рассмеялся, всхрапывая и брызгая слюной. Джейкоб рассмеялся, но не собственному анекдоту, но смеху сына. Они смеялись вдвоем, взахлеб, истерически.

Сэм попытался безуспешно взять себя в руки и выговорил:

– Смех-то в том… самый-то смех… что… «субару» у тебя есть.

И они еще хохотали, Джейкоб – до храпа, до слез, с мыслями о том, какой это кошмар – быть в возрасте Сэма, какая боль и какая несправедливость.