Вот я - Джонатан Фоер

Дверь с москитной сеткой была закрыта, но сама входная дверь отворена, и это подсказывало, что пес на улице. (Кто оставил дверь открытой, гадал Джейкоб – сердясь, но никого не обвиняя.) Они прошлись по улице, выкликая Аргуса с любовью и тревогой. К поискам присоединился кто-то из соседей. Джейкоб не мог не задаться вопросом – конечно, только мысленно, – не ушел ли Аргус умирать, как это вроде бы случается с собаками. Темнело, увидеть что-то вдалеке было трудно.

Как оказалось, Аргус сидел в гостевой ванной наверху. Как-то он ухитрился запереться там, а не лаял не то от старости, не то от кротости. А может, по крайне мере, пока не проголодался, ему там нравилось. Ночью ему позволили спать на постели. Как и детям. Ведь они думали, что потеряли его, а он все время был так близко.

На следующий день за ужином Джейкоб сказал:

– Решено: Аргусу позволяется спать на кровати каждую ночь.

Мальчики восторженно заголосили. Джейкоб с улыбкой добавил:

– Я думаю, вы не будете оспаривать это решение.

Джулия, без улыбки:

– Стой, стой, стой.

Таким был последний раз, когда эти шесть существ спали под одним одеялом. Джейкоб с Джулией спрятались в работу, которую прятали друг от друга.

Они искали счастья, которое не нуждалось в ущемлении счастья других.

Они прятались в улаживании семейной жизни.

И временем абсолютного поиска был Шаббат, когда они закрывали глаза, чтобы обновился дом и они сами.

Архитектура же тех минут, когда Джейкоб выходил как будто бы в туалет, а Джулия не читала книгу, которую держала в руках, была абсолютным бегством.

теперь ты заслуживаешь, чтобы драть тебя в жопу

Они легли в постель – Джулия в ночной рубашке, Джейкоб в футболке и трусах-боксерках. Она спала в лифчике. Говорила, ей так удобнее – поддерживает, и может, других причин и впрямь не было. Джейкоб говорил, что в майке теплее, лучше спится, и может, тоже не кривил душой. Они выключили свет, сняли очки и смотрели сквозь один потолок, сквозь одну и ту же крышу – в две пары подслеповатых глаз, которым можно было помочь, но которые не станут лучше видеть сами по себе.

– Жаль, что ты меня не знала ребенком, – сказал Джейкоб.

– Ребенком?

– Или просто раньше… До того, как я стал таким.

– Выходит, ты хотел бы, чтобы я знала тебя до того, как ты узнал меня.

– Нет. Ты не поняла.

– Попробуй объяснить иначе.

– Джулия, сейчас я не… не я.

– А кто ты тогда?

Джейкоб хотел заплакать, но не смог. Но притом не смог скрыть того, что он это скрывает. Джулия погладила его по голове. Она ничего ему не простила. Ничего. Ни тех сообщений, ни тех лет. Но не могла не ответить на его призыв. Не хотела, однако не могла не ответить. Тоже разновидность любви. Но двух отрицаний никогда не хватает для религии.

Он сказал:

– Я никогда не говорил, что чувствую.

– Никогда?

– Именно.

– Звучит как обвинение.

– Это правда.

– Ну, – сказала Джулия, с первым после находки телефона смешком, – есть множество других вещей, с которыми ты справляешься отлично.

– В этом звуке все то, что еще не потеряно.

– В каком звуке?

– В твоем смехе.

– Да? Нет, этот звук означает, что шутка оценена.

Засыпай, упрашивал он себя. Засыпай.

– Что я делаю хорошо? – спросил он.

– Ты серьезно?

– Назови хоть что-то.

Джейкоб страдал. И каким бы заслуженным ни казалось это страдание Джулии, смириться с ним она не могла. Она столько сложила, стольким пожертвовала для его защиты. Сколько переживаний, сколько бесед, сколько слов принесено в жертву, чтобы пощадить его легко ранимую душу? Они не могли поехать в город, который она посещала двадцать лет назад с тогдашним другом. Ей не следовало оглашать осторожные наблюдения по поводу того, что в доме его родителей не признают границ, а тем более – о его собственных методах воспитания, которые чаще всего сводились к отсутствию методов. Она убирала дерьмо за Аргусом, потому что Аргус не умел терпеть и потому что, пусть даже она его не выбирала и не хотела и это было несправедливо, Аргус был ее собакой.

– Ты добрый, – сказала она мужу.

– Нет. По правде, нет.

– Я тебе приведу сто примеров…

– Три или четыре сейчас были бы очень кстати.

Ей не хотелось этого делать, но иначе она не могла:

– Ты всегда возвращаешь на место тележку в магазине. В метро ты складываешь газету, чтобы кто-то еще почитал. Рисуешь карту заблудившимся туристам…

– А это доброта или совестливость?

– Значит, ты совестливый.

А он бы смог не откликнуться на ее страдание? Ей хотелось бы знать, но его ответу она бы не поверила.

Она спросила:

– Тебя огорчает, что детей мы любим сильнее, чем друг друга?

– Я бы так не сказал.

– Ну да, ты сказал бы: «Ты мне ненавистна».

– Это же сгоряча.

– Понимаю.

– Я не хотел.

– Знаю, – согласилась она, – но сказал.

– Я не считаю, что гнев обнажает правду. Бывает, тебя просто несет.

– Знаю. Но не верю, чтобы хоть что-то могло взяться из ниоткуда.

– Я люблю детей не сильнее, чем люблю тебя.

– Сильнее, – сказала она. – И я сильнее. Может, так и должно быть. Может, эволюция заставляет.

– Я люблю тебя, – сказал он, поворачиваясь к ней.

– Знаю. Я никогда не сомневалась в этом и сейчас не сомневаюсь. Но это не такая любовь, которая нужна мне.

– И что это означает для нас?

– Не представляю.

Засыпай, Джейкоб.

Он сказал:

– Знаешь, как под новокаином теряешь ощущение границы между собственным ртом и тем, что вне тебя.

– Ну, наверное.

– Или как иногда думаешь, что вроде должна быть еще одна ступенька, а ее нет, и нога проваливается сквозь эту воображаемую ступеньку?

– Конечно.

Почему ему так трудно преодолеть физическое расстояние? Так не должно быть, но так было.

– Не знаю, что я нес.

Она чувствовала, что в нем происходит какая-то борьба.

– Что?

– Не знаю.

Он запустил руку в ее волосы, обхватив ладонью затылок.

– Ты устала, – сказал он.

– Я действительно вымоталась.

– Мы устали. Мы себя заездили. Нужно найти способ отдохнуть.

– Я бы поняла, если бы ты с кем-то спутался. Я бы злилась и страдала бы, и может, это заставило бы меня сделать то, чего я даже не хочу…

– Например?

– Я бы тебя ненавидела, Джейкоб, но по крайней мере я бы тебя поняла. Я тебя всегда понимала. Помнишь, как я тебе это говорила? Что ты единственный человек, который что-то для меня значит? А теперь все, что ты делаешь, меня озадачивает.

– Озадачивает?

– Твоя зацикленность на недвижимости.

– Я не зациклен на недвижимости.

– Как я ни подойду, у тебя на экране дома на продажу.

– Просто интересуюсь.

– Но зачем? И почему ты не скажешь Сэму, что он лучше тебя играет в шахматы?

– Я говорю.

– Да нет. Ты позволяешь ему думать, будто ты поддаешься. И почему ты такой абсолютно разный в разных ситуациях? Ко мне ты выказываешь холодную неприязнь, на детей рычишь, а вот отцу позволяешь вытирать о тебя ноги. Ты уже десять лет не писал мне пятничных писем, но все свободное время проводишь, работая над чем-то, что любишь, но никому не показываешь, и тут ты берешь и пишешь все эти сообщения, которые, говоришь, ничего не значат. На нашей свадьбе я обошла вокруг тебя семь кругов, а теперь я тебя и найти-то не могу.

– Я ни с кем не путаюсь.

– Ни с кем?

– Нет.

Джулия расплакалась.

– Это всего лишь обмен ужасно непристойными сообщениями с одной женщиной с работы.

– С актрисой?

– Нет.

– А с кем?

– А это важно?

– Если важно для меня, значит, важно.

– Одна из режиссеров.

– И ее зовут, как меня?

– Нет.

– Это та рыжая?

– Нет.

– Знаешь, мне все равно.

– Хорошо. Тут не о чем волноваться.

– Как это началось?

– Ну, просто… сложилось. Как бывает. Это было…

– Мне даже не интересно.

– Никогда не шло дальше слов.

– И долго это у вас?

– Не знаю.

– Знаешь, конечно.

– Месяца четыре.

– И ты предлагаешь мне поверить, что четыре месяца каждый день ведешь откровенную эротическую переписку с женщиной с работы и это ни разу не привело ни к какому контакту?

– Я тебя не прошу верить. Я говорю правду.

– Самое грустное, что я тебе верю.

– Это не грустно. Это дает надежду.

– Нет, грустно. Ты единственный человек, которого я знаю или о котором думаю, кто способен писать такие наглые сообщения, а жить таким паинькой. Я и правда верю, что ты писал какой-то женщине, будто хочешь полизать ей очко, и даже пойманный на слове сидел рядом с ней каждый день четыре полных месяца, не позволяя себе сдвинуть руку на шесть дюймов, чтобы коснуться ее бедра. Не находя в себе такой смелости. И даже не давая ей сигнала, что она вполне может принять твою трусость и сама положить руку тебе на бедро. Подумай, какие сигналы ты посылал ей, чтобы ее дырка все время мокла, но рука не тянулась к тебе.