С русскими не играют - Отто Бисмарк

ф. Б.».

Вот ответ Герлаха:

«Берлин, 6 мая 1857 г.

Ваше письмо от 2-го числа доставило мне большое удовольствие, потому что теперь я убежден в вашем искреннем желании сохранить или добиться единодушия со мной во взглядах, о чем большинство людей не думают, но, с другой стороны, оно вызывает потребность возражать вам и привести аргументы в поддержку моих взглядов. Прежде всего я нахожу, что в глубочайшей основе мы с вами все-таки единодушны. В противном случае мне не пришлось бы вдаваться в столь пространные возражения: ведь это было бы бессмысленно. Если вам действительно не нужно расходиться со мной принципиально, то необходимо в первую очередь определить, в чем заключается принцип, и не ограничивать себя пустыми отрицаниями типа «игнорирования реалий», «исключения Франции из политических комбинаций». Также нельзя найти этот общий принцип в «прусском патриотизме», в «пользе и вреде для Пруссии», в «службе исключительно королю и стране», так как все это разумеется само собой, относительно этого вы должны ожидать моих слов, что я надеюсь осуществить все это своей политикой и лучше и полней, нежели вы или кто бы то ни было еще. Но для меня определение принципа является делом исключительной важности именно потому, что без такого принципа я считаю все политические комбинации ошибочными, хрупкими и в высшей степени опасными. В этом меня убедил его успех в течение последних 10 лет. Теперь мне придется начать несколько издалека, со времен Карла Великого, т. е. оглянуться на тысячу лет назад. Тогда принципом европейской политики было распространение христианской веры. Карл Великий служил этому делу, ведя войны с сарацинами, саксами, аварами [136] и пр., и его политика вовсе не была непрактичной. Его наследники были захвачены беспринципными распрями, и только великие государи средневековья сохранили верность старому принципу. Прусское могущество было основано на борьбе бранденбургских маркграфов и Тевтонского ордена [137] с народами, не желавшими покориться власти императора, викария церкви. И это продолжалось до тех пор, пока кризис церкви не привел к территориализму, к упадку империи, к церковному расколу [138]. С тех пор в христианском мире не было общего принципа. От изначального принципа осталось только сознание необходимости вести борьбу против опасного могущества турок. Австрия, а потом и Россия на самом деле не были непрактичны, когда воевали с турками в соответствии с этим принципом. Войны с Турцией укрепили власть этих государств, и если бы мы сейчас сохраняли верность этому принципу борьбы с Турецкой империей, Европа или христианский мир пребывали бы – насколько человек способен судить – в более выгодном положении относительно Востока, чем теперь, когда оттуда нам грозит величайшая опасность. До французской революции – этого резкого и очень практического отпадения от церкви христовой, прежде всего в политической области – проводилась политика «интересов» так называемого патриотизма, и мы видели, куда она привела. Ничего более беспомощного, чем прусская политика с 1778 г. до французской революции [139], не существовало. Напомню о субсидиях, которые Фридрих II платил России и которые были равносильны дани, напомню о неприятии Англии. В Голландии старый престиж Фридриха II еще держался до 1787 г. [140], но Рейхенбахская конвенция [141] была уже позором, причиной которому – отступление от принципа. Великий курфюрст вел войны в интересах протестантизма, а войны Фридриха-Вильгельма III с Францией были, очевидно, войнами против революции [142]. В сущности и три силезские войны 1740–1763 гг. [143] имели протестантский характер, хотя территориальные интересы и соображения равновесия играли в них такую же роль. Принцип, привнесенный в европейскую политику революцией, совершившей шествие по Европе, как мне кажется, сохраняет свою силу до сих пор. Верность этому взгляду вовсе не оказалась непрактичной. Англия, которая до 1815 г. оставалась верна принципу борьбы с революцией и не дала обмануть себя старому Бонапарту, достигла высшей степени могущества. Австрия после многих неудачных войн все же благополучно преодолела это испытание. Пруссия серьезно пострадала от последствий Базельского мира [144] и оправилась только в 1813–1815 гг. Еще сильнее пострадала Испания [145], которую Бонапарт уничтожил. А средние немецкие государства, как вы сами считаете, являются в Германии печальным продуктом революции и порожденного ею бонапартизма, этим источником греха, продуктом, октроированным и взятым под покровительство на Венском конгрессе [146] из-за половинчатости и взаимного недоверия. Если бы в Вене руководствовались принципом и отдали Бельгию Австрии, а франконские княжества – Пруссии [147], то Германия была бы теперь в другом состоянии, особенно если бы одновременно были приведены к своим естественным размерам незаконнорожденные Бавария, Вюртемберг и Дармштадт [148]. Однако тогда принципу предпочли выравнивание границ и тому подобные чисто механические соображения. Но вам, должно быть, уже надоели мои уводящие слишком далеко рассуждения, поэтому перехожу к новейшим временам. Неужели вы считаете удачным такое положение, что сегодня, когда Пруссия и Австрия враждуют между собой, Бонапарт владычествует до самого Дессау [149] и ничто в Германии не делается без его позволения? Разве союз с Францией может заменить нам тот порядок, который существовал с 1815 по 1848 г., когда в немецкие дела не вмешивалась ни одна чужая держава? Я, как и вы, уверен, что ни Австрия, ни немецкие государства ничего для нас не сделают. Но я считаю, что Франция, т. е. Бонапарт, также ничего для нас не сделает. Мне, как и вам, не нравится, что у нас относятся к нему недружелюбно и невежливо. Исключать Францию из политических комбинаций – безумие. Но отсюда еще не следует, что необходимо забыть о происхождении Бонапарта, пригласить его в Берлин и этим спутать все понятия и внутри страны, и за рубежом. В невшательском [150] вопросе он вел себя хорошо в том смысле, что предотвратил войну и открыто сказал, что больше ничего не станет предпринимать. Но не лучше ли обстояло бы дело, если бы мы не поддавались «политике чувства», а прямо поставили вопрос перед европейскими державами, подписавшими Лондонский протокол [151] вместо того, чтобы укрываться за плечом Бонапарта, что как раз было на руку Австрии. За пленных же [152] можно было заступиться, и с ними не приключилось бы никакой беды. Далее, вы обвиняете нашу политику в изолированности. Франкмасон Узедом винил нас в том же самом, когда хотел навязать нам договор от 2 декабря [153]. Эта мысль была по нраву и Мантейфелю, ныне решительному врагу Узедома, вам же в то время, слава богу, – нет. Австрия тогда присоединилась к декабрьскому договору, – и какую пользу он ей принес? Теперь она мечется в поисках союзов. Она заключила тотчас же после Парижского мира некий квазиальянс, а сейчас как будто заключила тайное соглашение с Англией. Я тут не вижу никаких выгод, одни только затруднения. Последний союз может приобрести значение только в случае отмены франко-английского союза, да и тогда Пальмерстона будет не удержать от заигрывания с Италией и Сардинией [154]. Моим политическим принципом была и будет борьба с революцией. Вы не убедите Бонапарта в том, что он не на стороне революции. Ему и не хочется переходить в другой лагерь, так как он находит там свои безусловные выгоды. Следовательно, здесь не может идти речи ни о симпатиях, ни об антипатиях. Данная позиция Бонапарта есть «реальность», которую вы не можете «игнорировать». Но это совсем не означает, что не следует быть вежливым и уступчивым, признательным и предупредительным по отношению к нему и что в определенных случаях нельзя с ним вести переговоров. Однако если мой принцип, т. е. принцип противодействия революции, верен, – а я думаю, что и вы его признаете, – то нужно постоянно держаться его и на практике. Ведь к тому времени, когда вопрос будет актуален, – а это время придет, если принцип верен, – те, которые также должны признать его (как, возможно, скоро Австрия, а также и Англия), будут знать, чего они могут ждать от нас. Вы сами утверждаете, что на нас нельзя положиться, а ведь нельзя не признать, что лишь тот надежен, кто действует по определенным принципам, а не считается с зыбкими понятиями интересов и т. д. Англия, а по-своему и Австрия, были с 1793 по 1813 г. весьма надежны и потому всегда находили себе союзников, несмотря на все поражения, которые им наносили французы. В том, что касается нашей германской политики, я думаю, что мы все-таки призваны показать малым государствам свое прусское превосходство и не позволять делать с собой все что угодно, например, в делах Таможенного союза и многих других, вплоть до приглашений на охоту, вплоть до поступления принцев на нашу службу и т. д. Здесь, т. е. в Германии, и надлежит, как мне представляется, оказать сопротивление Австрии, но в то же время следовало бы избегать в отношении Австрии чего-либо вызывающего. Вот что я могу возразить на ваше письмо. А если обратиться к нашей политике вне Германии, то я не вижу ничего удивительного и ничего страшного в том, что мы изолированы в такое время, когда все перевернулось с ног на голову, когда Англия и Франция находятся в таком тесном союзе, что Франция не осмеливается принять меры предосторожности против швейцарских радикалов [155], потому что Англии это может не понравиться, между тем как на ту же Англию она наводит страх своей подготовкой к десанту и делает решительные шаги к альянсу с Россией, когда Австрия состоит в союзе с Англией, что постоянно порождает смуту в Италии, и т. д. Куда же, по вашему мнению, нам обратиться при таком положении дел? Не туда ли, куда будто бы намекал, будучи здесь, Плон-Плон [156], т. е. к союзу с Францией и Россией против Австрии и Англии? Но такой союз незамедлительно приведет к преобладающему влиянию Франции в Италии, к полному революционизированию этой страны и вместе с тем обеспечит Бонапарта преобладающим влиянием в Германии. Нам бы уделили известную долю этого влияния во второстепенных вопросах, но небольшую и не надолго. Ведь нам уже доводилось видеть Германию под русско-французским влиянием в 1801–1803 гг., когда епископства были секуляризованы и распределены по указке из Парижа и Петербурга [157]. Пруссия, которая тогда была в добрых отношениях с этими обеими державами и в дурных – с Австрией и Англией, также получила при дележе кое-что, но очень немного, а ее влияние тогда было меньше, чем когда-либо».