С русскими не играют - Отто Бисмарк

Л. ф. Г.».

Следующее письмо, которое я получил от кабинет-советника Нибура, еще более прояснило настроения при дворе.

«Путбус, 22 августа 1854 г.

…Разумеется, невозможно закрывать глаза на благие намерения, если они даже направлены, по моему мнению, не туда, куда нужно, и реализуются не так, как следует. Я не отрицаю также права блюсти свои интересы, даже если они абсолютно противоположны тому, что я не могу не считать правильным. Но отсутствие правды и ясности может нагнать на меня отчаяние, поэтому я вынужден требовать их. Я не могу упрекнуть нашу политику в нечестности по отношению к другим государствам, но она заслуживает этого упрека по отношению к нам самим. Если бы мы сказали, в чем истинные мотивы такого поведения, вместо того, чтобы делать вид, будто отдельные акты нашей политики логически происходят из ее правильных основных идей, то сейчас наше положение было совершенно иным и мы могли бы многого избежать. Истинная причина нашего отказа от участия в венских совещаниях после прибытия англо-французского флота в Дарданеллы [118] и акцентирования нашей поддержки в Петербурге требований западных держав и Австрии заключается в ребяческом страхе, как бы не оказаться исключенными из “европейского концерта” [119] и “не утратить положения великой державы”. Нельзя представить ничего более нелепого, чем это. Ведь болтать об “европейском концерте”, пока две державы ведут войну с третьей, – это прямо-таки деревянное железо; а положением великой державы мы, право, обязаны не благоволению к нам Лондона, Парижа или Вены, а доблести нашего меча. К этому все время примешивается известное раздражение против России, которое я готов понять и разделить, но которому нельзя сейчас поддаваться, потому как это нанесет нам вред. Где нет честности перед самим собой, там нет и ясности. Мы живем и действуем так (хотя все же не столь спонтанно), как в Вене: там, будто в сонном дурмане, они все время ведут себя так, как будто война России уже объявлена. Но как же можно в одно и то же время быть нейтральным, выступать в роли мирного посредника и в то же время рекомендовать вещи, подобные предложениям, сделанным морскими державами [120], – это мой слабый ум не может понять».

Вот еще одна выдержка из письма Герлаха:

«Потсдам, 4 января 1855 г.

…Я думаю, что здесь мы с вами можем быть заодно если и не в принципе, то хотя бы на практике, ведь я, следуя священному писанию, считаю, что нельзя делать зла для того, чтобы вышло добро; сотворивший это будет осужден [121]. Заигрывание с Бонапартом и либерализмом есть зло, а в нашей ситуации это, по-моему, это еще и глупо. Вы забываете (ошибка каждого, кто покидает наши края) о личностях, а ведь именно они все решают. Как вы можете предпринимать такие замысловатые обходные маневры при таком беспринципном и неблагонадежном министре, которого, помимо его воли, толкнули на ложный путь, да и при таком своеобразном (чтобы не сказать жестче) государе, действия которого невозможно прогнозировать. Учтите же, что Фра Диаволо – убежденный бонапартист [122]; вспомните-ка его поведение во время государственного переворота, покровительство писаниям Квеля, а если хотите что-то посвежее, то могу вам сообщить, что на днях он в письме Вертеру (тогдашнему посланнику в Петербурге) выражал нелепое мнение, что, если мы хотим быть полезны России, нам следует присоединиться к договору от 2 декабря, чтобы иметь право голоса в переговорах… Если переговоры, происходящие в Вене, обернутся таким раскладом, что можно будет рассчитывать на успех, то нас привлекут и не станут игнорировать нас с нашим 300-тысячным войском. Это уже и сейчас было бы нереально, если бы мы своим постоянным прихрамыванием на обе ноги, а иногда и на третью, не подорвали доверие к себе и не утратили способности внушать страх. Я очень хотел бы, чтобы вы приехали сюда хотя бы на несколько дней, чтобы лучше ориентироваться. Я знаю лично, как легко дезориентироваться при длительном отсутствии. Имея ввиду такой личный характер наших условий, трудно рассказывать о них в письменной форме, тем более что тут и тут замешаны люди бесцеремонные и ненадежные. Мне всегда бывает не по себе, когда его величество откровенничает с Фра Диаволо, ведь когда король чувствует, что он чист перед богом и перед собственной совестью, он не только со мной, но и со многими другими бывает откровеннее, нежели с Фра Диаволо. В этом откровенничаньи видно смесь слабости и хитрости на одной стороне и редкого подобострастия – на другой, а приводит это к самым печальным последствиям».

Не всегда меня вызывали в Берлин по делам внешней политики, иногда это касалось вопросов, возникавших в ландтаге, куда я после моего назначения посланником [123] был переизбран 13 октября 1851 г. Когда образовался вопрос о преобразовании первой палаты в палату господ [124], я получил следующее уведомление от Мантейфеля, помеченное 20 апреля 1852 г.:

«Бузен все сильнее разжигает у короля страсть к пэрии [125]. Он утверждает, будто крупнейшие государственные люди Англии полагают, что скоро континент распадется на два лагеря: а) протестантские государства с конституционной системой, опирающейся на аристократию; б) католическо-иезуитско-демократическо-абсолютистские государства. К последним он относит Австрию, Францию и Россию. Это совершенно ошибочно, ведь никаких таких категорий нет. Каждое государство имеет свой уникальный ход развития. Фридрих-Вильгельм I не был ни католиком, ни демократом, но тем не менее он был абсолютным монархом. Однако подобные вещи сильно поражают его величество. Конституционную систему, провозглашающую господство большинства, я считаю не чем иным, как протестантскими происками».

На следующий день, 21 апреля, король написал мне:

«Шарлоттенбург, 21 апреля 1852 г.

Напоминаю вам, дорогой Бисмарк, что я рассчитываю на вас и на вашу помощь при спорах, предстоящих во второй палате относительно организации первой. К тому же из достовернейшего источника я выяснил, что существуют грязные интриги, затеваемые стадом паршивых овец из правой и смердящими козлищами из левой, умышленно или нет объединившимися для того, чтобы расстроить мои планы. Это зрелище выглядит печально при всех обстоятельствах, до того печально, что «хоть волосы на себе рви». И все это на почве машины лжи французского конституционализма, которая так дорого нам обошлась. Да исправит это господь!